Раскол Кафолической Церкви и попытки ее объединения в XI-XV вв.

 

                                             Величко А.М.,

                                                                доктор юридических наук

 «Откуда у вас вражды и распри? Не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете – и не имеете; убиваете и завидуете – и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете – и не имеете

                                                                      Иак. 4, 1.

«Не может глава всех Христос Бог возглавлять разделенное тело, ибо любовь Его не выносит того, чтобы у нас исчезла связь любви. До каких пор мы, чада одного Христа и одной веры, будем нападать друг на друга, и разделять друг друга?»

                                                                   Св. Марк Эфесский

«Господь доверил нам возможность быть разными.      Достойны ли мы этой милости иметь свой путь, быть верными Богу и не убивать друг друга, а сохранить братскую любовь?»

                                                                                                                 Н.А. Нарочницкая

 I.                  Восток и Запад: борьба двух пап

Уже целое тысячелетие раскол разъединяет Римо-католическую и Восточно-православную церкви. При этом причина раскола и сама его история нередко донельзя интерпретируются, в результате чего получаются картины, не имеющие ничего общего с истинными фактами. Как следствие, возникают не вполне естественные трудности в попытках понять причины раскола и оценить, так сказать, «роль сторон» в этом убийственной для христианской цивилизации трагедии.

Желая оправдать себя и максимально очернить идейного оппонента, каждый из них разъясняет минувшие события так, будто именно он  всегда стойко противостоял «схизматикам» (термин, которым латиняне и греки наделили друг друга), и в какой-то момент пришлось анафематствовать «еретиков», дабы сохранить в чистоте истинную веру. Примечательно, что падение великой Византийской империи также объясняется сторонами в одном ключе. Православные ортодоксы полагают, что оно свершилось исключительно вследствие «предательства» греками Православия и заключения с Римом в1439 г. Ферарро-Флорентийской унии. А римо-католики считают, будто причиной гибели Константинополя стал Божий гнев на византийцев, упорство которых в ереси и нежелание присоединиться к унии привело их к гибели.

Спору нет, современное расхождение между Востоком и Западом настолько сильно, что крайне сложно предложить реальные пути церковного сближения. Но был ли раскол действительно предопределен? Едва ли. Утверждение, будто уже к 1054 г. римо-католики предали Православие, или наоборот, византийцы презрели древние традиции и уклонились в ересь, лишены исторических оснований. Обрядовые, главным образом, разногласия издавна существовали между различными церковными кафедрами, в том числе между Римом и Константинополем, но догматические споры ожесточили межцерковные отношения лишь в позднее время.

Так, Filioque («филиокве») — римское учение об исхождении Святого Духа от Отца и Сына в XI веке только-только выходило на первый план богословских диспутов. Достаточно сказать, что оно было официально закреплено в Символе Веры Римской церкви лишь в 1014 г., т.е. уже в преддверии раскола, когда взаимная отчужденность между кафедрами достигла верхних пределов. Да и то по настоянию Западного императора Генриха II Святого (1014-1024), которого Рим ослушаться не осмелился. А до этого времени отношение понтификов к данному нововведению франков было, мягко говоря, различным.

Лишь в 1439 г. латиняне признали учение о «чистилище» истинным, а догмат о непорочном зачатии Богородицы был утвержден уже в 1854 г. Главный камень преткновения для католиков в их спорах с восточными кафедрами — догмат о непогрешимости папы, закрепляющий за ним прерогативы абсолютного судьи христианского мира, получил значение обязательного элемента учения Римской церкви лишь после I Ватиканского собора 1869-1870 гг. Но эти опасные нововведения, очевидно, являются следствием раскола, а не его причиной.

Состояние самой Западной церкви в те века также не следует демонизировать. В XI веке она еще в целом успешно справлялась со многими недугами, терзавшими ее тело. Причем, главные из них были обусловлены искажениями церковного строя пришлыми идеями древнего германского права, согласно которым на храмы распространилось общее право собственности. Так родился институт «Eigenkirche» («частного храма»), вызвавший быстрое обмирщение Западной церкви, которая намертво вросла в феодальную систему отношений, растворилась в государстве. Приходы и даже епископские кафедры стали не просто предметом наследования, но объектом капиталовложений: они продавались или обменивались светскими лицами в своих интересах. Епископы и иереи, как крупнейшие землевладельцы, состояли с западными государями в ленных отношениях, поставляли вооруженных воинов в случае войн и лично принимали участие в битвах и походах.

Этот процесс был особенно характерен для франкских владений — Германии и Франции. Но поскольку на протяжении нескольких столетий (с VIII по XI века) Римский епископ целиком и полностью зависел от императора Карла Великого (768-814) и его потомков, папы вынужденно мирились с «германизацией» Западной церкви[1].

Как следствие, повсеместное падение нравов стало почти беспрецедентным, ни о каком соблюдении даже общеобязательных канонических правил со стороны рядовых священников и епископов речь уже просто не шла. В VIII веке пирушки в монастырских обителях, охоты, в которых принимали участие аббаты и монахи, стали обычным явлением. Современникам бросалась в глаза роскошь многих монастырей, где рядом с монахами проживали их внебрачные дети и сожительницы[2].

Тем не менее, Рим по-прежнему считался для латинян первой кафедрой не только Запада, но и всей Кафолической Церкви; местом гибели апостолов Петра и Павла, центром паломничества. Несмотря на упадок, в том числе и монашеской дисциплины, Римская церковь сумела создать по инициативе снизу такие блистательные центры благочестия, как монастырь Клюни,  аббатства Бронь в северной Лотарингии и Горце около города Меца. Влияние этих центров монашества на население Франции, Баварии, Гессена и Швабии было безграничным. Не папы и не римские клирики стали инициаторами «возрожденной Церкви» — все реформаторы пришли с берегов Рейна и не принадлежали к итальянской аристократии. Эти монастыри, полные «консервативных реформистов», желавших восстановить былые традиции, стали организаторами и душой так называемого «Клюнийского движения», объявившего своей целью внутреннее самоочищение Западной церкви[3].

В скором времени многие монастыри Аквитании и Северной Франции начали копировать уставы и практику «клюнийских братьев», в руки которых уже перешли аббатства Северной Италии. Духовный подъем демонстрировали не только клирики, но и светские лица: графы Макона и Невера, Лиона и Бургундии охотно жертвовали обителям обширные земли; многие блестящие молодые аристократы пополняли ряды монахов. Вскоре почти 2 тыс. монастырей оказались подчиненными аббату Клюни. В орбиту влияния реформаторов попала почти вся Германия и даже далекая Испания. Западная Европа с изумленным благоговением наблюдала невиданный рост числа суровых аскетов и подвижников; духовная жизнь бурлила и играла многоцветьем своих граней[4].

Вслед за этим произошло стремительное обновление форм церковной жизни. Так, в XII веке (несколько забежим вперед) появятся монашеские ордена цистерцианцев и картезианцев, настоящих «ловцов душ» современников. Они трансформируют всю духовную жизнь Запада и станут настоящей «кузницей кадров» для Римской курии. Из 19 понтификов XII века более половины будут выходцами этих орденов, не считая, разумеется, кардиналов и рядовых клириков.

Вполне в духе старых римских традиций реформаторы видели в независимом папстве, осуществляющим контроль над всем христианским миром, единственную обязательную предпосылку возрождения Церкви. К их чести, папы и Западные императоры активно поддержали инициативу рядовых монахов и аббатов. И новые понтифики, полные решимости вернуть Римскому престолу былую славу, с величайшим терпением объезжали страны Западной Европы, организуя Соборы, на которых с завидным упорством принимали одни и те же постановления о запрете симонии[5].

Папы справедливо полагали, что приходская жизнь, как она сложилась на Западе в том время, ни при каких обстоятельствах не могла допустить сохранения института женатых иереев. В этом случае традиция признавать церковный храм объектом наследования и купли-продажи получила бы абсолютные черты. А потому твердой рукой утверждали целибат священства, к которому, надо сказать, Римская церковь была предрасположена уже издавна, и низвергали из сана нарушители канонических правил, поставляя на кафедры и приходы новых архиереев и иереев.  Они же бесстрашно вершили суд над «сильными мира сего», зачастую весьма вольно относящихся к нормам церковного благочестия.

Разумеется, это приводило к устойчивому закреплению в сознании и практике Западной церкви некоторых опасных тенденций, идущих вразрез с интересами восточных кафедр, в первую очередь, Константинопольской. Апостольский престол издавна мыслил свой статус «по-римски», полагая, что его «первенство чести», закрепленное в актах некоторых Византийских императоров и Вселенских Соборов, подразумевает наличие у Рима высших административных и судебных полномочий.

Наконец, желая освободить клириков из-под пресса феодальных отношений, Римские епископы по-существу сформировали особое духовное сословие, интернациональное по своему составу и подчиненное лично папе. Мыслилось, что таким способом священство будет избавлено от многих соблазнов и, возвышаясь над мирянами, образует собой некое элитарное общество. В результате Церковь стала ассоциироваться не со всем христианским народом, а лишь со священством – весьма пагубная и разрушительная идея, последствия которой не устранены еще и по сей день. Этот период нравственного подъема Римской церкви и ее «консервативного реформирования» пришелся как раз на период нового обострения отношения с Востоком, в чем нет ничего удивительного.

Поскольку абсолютная власть папы мыслилась латинянами исключительно во вселенском масштабе, понтифики активно стремились к признанию своих прерогатив со стороны не только Византийских царей, но и восточных патриархов. Католики мечтали создать в Риме единый центр духовной власти, который бы возвышался над всеми кафедрами и Соборами. Только в этом случае статус папы в глазах западного мира выглядел подтвержденным. Кроме того (важная тактическая деталь), достижение этого состояния обеспечивало апостоликам возможность себе во благо варьировать дипломатическую игру с непримиримыми соперниками – Западными императорами и Византийскими царями, сохраняя при этом статус высшего и внешнего арбитра над ними. Впрочем, как и над всем миром[6].

Однако им пришлось столкнуться с мощным конкурентом, своим восточным двойником, так называемым «византийским папой», сформировавшим к XI веку отнюдь не менее амбициозные представления о собственном месте в иерархии Поместных Церквей. Богатство Константинопольской церкви было огромно, авторитет ее архипастыря – высочайшим. Остальные восточные патриархи почти всецело зависели от его расположения. А после того, как Александрийская, Антиохийская и Иерусалимская патриархии попали под власть арабов, а потом турок, эта зависимость резко усилилась. Только азиатских епархий, напрямую подчиненных Константинополю, насчитывалось более 400. Кроме того, юрисдикция Константинопольского патриарха прости­ралась на Грецию, Фракию, Македонию, Болгарию, области южной Италии, Сицилию и некоторые вновь обращенные в христианство народы, в том числе Древнюю Русь.   Всего столичному архипастырю подчинялись более 600 епархий, из них 50 митрополий и 48 титулярных архиепископий. Компетенция Константинопольского патриарха, его близость к царю, та роль, которую он играл в Церкви, и колоссальное честолюбие, порождаемое этим могуществом, изменили прежний портрет архипастыря Византии, ранее благоговейно взиравшего на Рим[7].

Хотя Константинопольским патриархам были глубоко безразличны дела на церковном Западе – их беспокоило лишь укрепление своего могущества на Востоке и в самом Константинополе, они волей-неволей встали на путь конкурентной борьбы с Римским престолом. Поскольку Кафолическая Церковь мыслилась в единственном числе, то и центр церковной власти мог располагаться только в одном месте. Если им признавался Рим, то Константинополь автоматически утрачивал часть своих духовно-административных и судебных прерогатив, с чем, разумеется, патриархи мириться никак не желали.

Безусловно, недоверие к особенностям канонической и обрядовой практики соперника, разночтения Символа Веры усиливали взаимную неприязнь. Но в целом они играли роль доказательств, а не самодостаточных факторов. Ведь авторитет той или иной Поместной Церкви всегда зависел не только от ее древности и происхождения, количества паствы и богатства, но и – главное – от того, насколько понимание Православия ее предстоятелями считалось аутентичным пониманию Учения Христа Его апостолами и учениками. Поэтому упрек в неправославии или хотя бы частичном искажении божественных догматов и канонов выглядел чрезвычайно серьезным в глазах всего христианского мира, тогда еще единого.

Здесь как бы срабатывал обратный алгоритм: если Константинополю не нравились властные притязания Рима, то там искренне полагали, что они не могли возникнуть сами по себе. Следовательно, считали греки, Римская церковь поражена грехом. Далее следовали поиски греховного поражения, которые отыскивали в уклонениях от восточных канонов и обрядов. Понятно, что латинским «новшествам», в действительности насчитывавшим сотни лет литургической практики, тут же придавались демонические черты. В чем, конечно же, никакой объективной необходимости не было. Разумеется, сказанное выше распространяется и на Рим.

Параллельно с этим серьезной проблемой для греческого клира стало определение «настоящего» источника власти столичного архиерея. Исторически его правомочия возникли из вселенских канонов, зачастую инициированных Византийскими царями, и эдиктов самих императоров, желавших видеть рядом  с собой полнокровного властителя духовной жизни Востока. Но в глазах самих греческих патриархов этот источник проигрывал в сравнении с Римом, епископ которого, как считалось согласно «Константинову дару» — фальшивому документу IX века, получил свои полномочия непосредственно от Христа или, в крайнем случае, апостола Петра. Как известно, «Константинов дар» утратил доверие гораздо позднее, а в описываемое время многие авторитетные канонисты на Западе и на Востоке искренне (или почти искренне) признавали его подлинным древним актом, на котором основано папское первенство в мире и Церкви.

Для достижения своей цели Константинополь ловко использовал все аргументы Рима, но в свою пользу. Уже Римский папа Николай I (858-867) в одном из своих писем тревожно писал корреспонденту: «Греки утверждают, что, когда императоры перебрались из Рима в Константинополь, первенство Римского престола также перешло к Константинопольской церкви, и что преимущества Римской церкви переходят вместе с императорскими почестями»[8].

Однако данное основание церковно-властных полномочий византийского патриарха вскоре показалось греческим клирикам недостаточным. Получалось, что и в этом случае права патриарха производны от императорского достоинства — в отличие от понтифика, который независим по сакральной природе своей кафедры. Поэтому теоретики «византийского папизма» поступили проще: они признали высшие прерогативы папы в прежние времена, «легализовали» их источник в виде «Константинова дара», и, обвинив Римский престол в ереси, заявили об обоснованности их перенесения на византийскую кафедру.

Следы теоретических обоснований «перехода прав» в предраскольное время встречаются часто. Например, в толковании на 12 правило Антиохийского Поместного Собора 341 г., Антиохийский патриарх и блистательный канонист Феодор Вальсамон (1193-1199) излагал эту мысль следующим образом: «Грамота св. Константина, данная св. Сильвестру, определяет, что папа имеет все императорские права, а II и IV Вселенские Соборы дали патриарху Константинопольскому преимущества папы и определили, что он во всем почтен подобно папе»[9]. И далее вывод: «Поскольку Рим утратил свои полномочия: ведь папа впал в схизму и им уже овладел демон гордыни, то его права переходят к тому, кто Вселенскими Соборами был признан вторым по чести после Римского епископа, т.е. к Константинопольскому патриарху»[10].

В результате, две вселенские кафедры, каждая из которых памятовала лишь о собственных интересах, схватились в смертельной борьбе. Не догматические разногласия и не канонические расхождения в практике обеих Церквей разжигали праведный гнев на «схизматиков», а вопрос о первенстве в церковном управлении. Иными словами, борьба за власть.

Однако до определенного момента противоборствующие стороны старались соблюдать принцип «икономии» (домостроительства»), справедливо полагая, что единство Церкви важнее всего. «Первой ласточкой» стал Пято-Шестой (Трулльский) Вселенский Собор 691-692 гг., на котором под сильным нажимом восточных епископов были приняты некоторые каноны (в частности, 13, 55 и 67), осуждающие латинскую обрядовую практику и некоторые римские правила. И хотя «трулльские» каноны впоследствии были реципированы Восточной церковью, т.е. признаны истинными, в тот момент латиняне могли с полным правом вернуть византийцам аргумент, который те сами высказали им двумя столетиями позже.

Напомним, что 24 декабря 879 г., на 4-м заседании Собора «В храме Святой Софии», в ответ на упреки легатов Римского папы Иоанна VIII (872-882) в нарушении традиционных правил поставления архиереев, греческие архипастыри отвечали так: «В каждой Церкви есть свои обычаи, наследованные от древних времен. Их находят в Церквах Римской, Константинопольской и прочих восточных патриархатах. Если Римская церковь никогда не допускала избрания епископов из мирян, то и пусть она остается при этом обыкновении. Можно только пожелать, чтобы между клириками и монахами встречалось как можно больше людей, достойных епископского сана»[11].

К слову сказать, исходя из сегодняшней практики Восточно-православной церкви, следует признать упреки латинян совершенно обоснованными: ведь ныне поставление архиерея из мирян является каноническим nonsense. Точно также можно оценить и латинские правила: ранее они являлись вполне легитимными, но позднее вошли в противоречие с общецерковным мнением.

В свою очередь, Рим едва ли скрывал свое  пренебрежение кафедрой, неизменно рождавшей одну ересь за другой, с которыми папам приходилось бороться. Как только в Константинополе появлялся патриарх, неугодный Апостольскому престолу, так сразу же по какой-то таинственной закономерности вставал вопрос о каноничности его назначения на кафедру и о необходимости тому прибыть на папский суд в Рим.

Особенно ярко эта противоборство проявилось в IX веке, когда Римский папа Николай I обрушился с особо резкой критикой на восточную практику поставления епископов из мирян и потребовал суда над византийским архиереем. Константинопольский патриарх, занимавший тогда столичную кафедру, св. Фотий (858-867 и 877-886) не менее жестко оценил латинские обряды, чем, по существу, отверг моральное право папы судить греческих архиереев. Действительно, как может папа быть высшим и последним судьей в Кафолической Церкви, если сам допустил (и даже защищает!) в собственном доме сомнительные догматы и каноны?![12]

Следует отметить, что предмет разногласий тех времен заметно отличается от противоречий, формирующих «портрет» современного церковного раскола. Стороны спорили об опресноках, возможности замены пятничного поста субботним, целибате священства, правомерности рукоположения епископов из мирян, употреблении мяса удавленных животных и т.п.

И лишь в качестве дополнительного аргумента, должного усилить общее впечатление от описания грехов латинян, византийские богословы обратили внимание на Filioque, введенный уже в отдельных западных областях в Символ Веры, но еще не признанный официально Римской церковью. Как известно, латинское учение о Filioque, знакомое нам в современной редакции, было обстоятельно раскрыто лишь на Ферраро-Флорентийском соборе 1438-1439 гг., на котором выявились существенные богословские разногласия, разъединявшие греков и латинян.

Перманентная вражда между Римом и Константинополем периодически сменялась вполне мирными отношениями в зависимости от внешних политических обстоятельств. Так текли события до лета1054 г., когда внезапно произошло резкое обострение ситуации, и борьба за власть, закамуфлированная спорами о вере, разгорелась с новой силой.

 

1. II.               «Великий раскол» 1054 г.

 

По трагичному стечению обстоятельств, в это время две вселенские кафедры занимали лица, одинаково проникнутые сознанием первенства своей Церкви, обладавшие тяжелым характером, твердой волей и большим авторитетом: папа Лев IX (1049-1054) и патриарх Михаил Керулларий (1043-1059). Отношения между ними не заладились изначально. Дело заключалось в том, что ввиду норманнской угрозы сам собой напрашивался альянс Рима с Византийским императором Константином IX Мономахом (1042-1055). Северные пришельцы к тому времени овладели многими областями Южной Италии, принадлежащими Византии, и уже вплотную подошли к границам папских владений. Западный император Генрих III (1046-1056), презрев родственные узы, связывающие его с папой, принял от норманнов вассальную клятву и оставался глух к просьбе двоюродного брата выступить в его защиту.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения папы, стала уступка норманнам герцогства Беневенто, принадлежащего понтифику. И хотя зимой с 1050 на 1051 гг. население Беневента изгнало своих новых правителей и просило папу вновь принять их под апостольский омофор, ни Французский король Генрих I (1031- 1060), ни Генрих III Германский не откликнулись на призыв Римского епископа о помощи. Всем стало ясно, что участь герцогства предрешена. Единственным потенциальным союзником папы силой обстоятельств являлся император Константин IX Мономах, что прекрасно понимало и византийское правительство, предрасположенное к военному союзу с Апостольской кафедрой.

Однако греческий архиерей был крайне обеспокоен оживленной перепиской императора с Римом, и его мысли во многом не совпадали с идеями Константина IX Мономаха. Опасаясь, что в виде награды за союз против норманнов василевс вернет понтифику ранее отобранные у того императорами Львом III  Исавром (717-741) и св. Никофором Фокой (963-969) балканские митрополии, Константинопольский архиерей начал собственную игру, направленную на понижения статуса противника и разрыв готовящегося союза.

По его тайному поручению архиепископ Лев Охридский (Болгарский) направил архиепископу Иоанну Транийскому (или Трану), в Апулию, резкое послание против латинян. Главная «изюминка» демарша заключалась в том, что архиепископ Болгарии, бывший хартофилакс Константинопольского патриарха, являвшийся подданным Византийского императора, обвинил Римскую церковь в различных ересях, которым она якобы подвержена уже в течение много веков.

Само по себе такое обвинение в адрес первой кафедры Кафолической Церкви со стороны архиепископа вчерашней «варварской» страны было неслыханной дерзостью. Впечатление усиливало то обстоятельство, что послание Льва Охридского не носило характера частной переписки и не было рассчитано на узкий круг лиц. Напротив, в нем напрямую говорилось, что с письмом должны ознакомиться «все франкские архиереи и сам достопочтенный папа». Более того, адресату рекомендовалось прочитать обвинительный акт (которым письмо, по сути, являлось) в присутствии всего народа и, сделав несколько рукописных копий, разослать всем латинским архиереям Италии, заклиная их во имя Бога «исправиться»[13].

Помимо этого, Керулларий направил Трану письмо уже от своего имени. В нем патриарх в более корректной форме выказал «отеческую» озабоченность некоторыми отступлениями Западной церкви от восточной практики; разумеется, оно также было рассчитано на широкую аудиторию[14]. Впрочем, столичный архиерей не смог до конца выдержать стиль утонченных упреков. В последних строках письма он обратился к греческой пастве, проживавшей в Апулии, со словами: «О, вы, православные, бегите общения тех, кто принимает еретичествующих латинян и мнит их первыми христианами в Кафолической и Святой Церкви Божьей! Ибо папа – еретик!»[15].

Не ограничиваясь богословским оружием, Керулларий попутно приказал закрыть все латинские церкви в византийской столице, ссылаясь на то, что норманны в Южной Италии запрещают «греческий» обряд – но причем здесь, спрашивается, Римский папа?! Закрытие латинских храмов, которых в Константинополе было множество, совершилось в 1053 г. по единоличному приказу патриарха, даже не удосуживавшегося согласовать свой акт с императором.

Откровенно говоря, до этого момента все симпатии объективно должны быть отданы Льву IX, который никоим образом не заслужил такого к себе обращения. Но в дальнейшем и он не совладал с нервами. Конечно же, прочитав послания, папа пришел в ярость: рассчитывая на дружескую помощь Константинополя, он столкнулся с актом, откровенно направленным на расторжение дипломатических отношений. Понтифик был не настолько простодушным, чтобы не понять, с чьего тайного благословения появилось на свет обличительное послание Льва Охридского. Поэтому он немедленно дал поручение канцлеру Гумберту, также приходившемуся родственником Западному императору Генриху III, подготовить ответное послание, в котором следовало привести аргументы в пользу главенства Римского епископа в Кафолической Церкви. Вполне объяснимо и прогнозируемо обращение апостолика в адрес патриарха и его подчиненного было намеренно оскорбительным: «Михаилу из Константинополя и Льву из Охрид, епископам» [16].

Далее в послании говорилось, что в скором времени папа подготовит собственное исследование по затронутым Львом Охридским догматическим и каноническим вопросам. А сейчас лишь выражает естественное недоумение самим фактом обвинения Римской церкви в ереси, напомнив патриарху, сколько еретиков породил Восток. Сославшись на «Константинов дар», он напомнил об источнике высших правомочий Римского епископа. И тут же обвинил Керуллария и его предшественников в «незаконном» использовании титула «Вселенский патриарх», нарушении канонического порядка его хиротонии в столичного архиерея и беспричинном закрытии в Константинополе латинских церквей[17].

В отдельных разделах своего письма Римский епископ был чрезвычайно резок, впрочем, вполне обоснованно: «Ты, возлюбленный наш, и еще нарицаемый во Христе брат и предстоятель Константинопольский, с небывалой дерзостью и неслыханной смелостью осмелился осуждать Апостольскую Латинскую церковь, — и за что же? За то, что она совершает воспоминание о страданиях Господа на опресноках. Вот неосмотрительная брань ваша, вот недобрая хвастливость ваша, когда вы, полагая, что уста ваши на Небеси, своим языком пресмыкаетесь по земле и силитесь человеческими доводами и умствованиями извратить и поколебать древнюю веру. Вот уже почти 1020 лет прошло с тех пор, как пострадал Спаситель, и неужели вы думаете, что только теперь от вас Римская церковь должна учиться, как совершать Евхаристию?!»[18].

Однако последовавшие за этим действия папы были уже не столь мудрыми. Понтифик направил письмо императору Константину IX Мономаху, в котором потребовал вернуть Римской церкви спорные (по его мнению) епархии, переданные ранее Константинопольской церкви. Кроме того, папа уведомил царя, что отправляет в Константинополь своих легатов: секретаря Гумберта, канцлера Римской церкви Фридриха и Амальфитанского архиепископа Петра. Конечно же, это было крайне неразумно с его стороны: нельзя было требовать от престарелого и больного Византийского царя немедленного разрыва с могущественным патриархом, имевшим устойчивый авторитет среди константинопольцев как признанный латинофоб и защитник чести столичной кафедры. Кроме того, легаты, направленные Львом IX в Константинополь, никак не подходили для мирной миссии. Гумберт даже в Риме прослыл грекофобом, не отличались от него в лучшую сторону и два других посла[19].

По прибытии в византийскую столицу категоричный Гумберт, совсем не дипломат по своему характеру, написал ответное послание Льву Охридскому, в котором сам обвинял греков во многих отступлениях от вселенских канонов, в частности, разрешении священнику сожительствовать с женой, и от имени Римского престола угрожал грекам анафемой. В ответ Керулларий ввел в дело свой последний резерв — послание монаха Студийской обители преподобного Никиты Стифата (1005-1090).

В этом сочинении мы не найдем ничего нового: все те же традиционные упреки в адрес латинского священства, причем автор, слабо знакомый с канонами Вселенских Соборов, много напутал в хронологии истории Кафолической Церкви и ее обрядах. Тем не менее, это был открытый вызов папе, поскольку Студийский монастырь во многих богословских баталиях с ересями традиционно занимал проримскую позицию. Следовательно, в глазах христианского мира все выглядело таким образом, что Рим действительно сильно погрешил перед Православием, если даже среди студитов стали раздаваться критические голоса против папы. В довершении всего прп. Никита, не удержавшись, назвал Римского епископа «псом и злым делателем»[20].

Таковы были, выражаясь современным языком, официальные обвинения в адрес Римской церкви, никак не вызванные личностью, статусом понтифика и обстоятельствами событий. Все они целиком и полностью лежат на совести Константинопольского патриарха. Разумеется, тайные стороны этого конфликта были неведомы основной массе византийцев, которые могли следить за событиями лишь по внешним проявлениям. А они, как ни странно, развивались в целом по сценарию, который казался им оскорбительным для чести столичного патриарха.

Дело в том, что в это время в конфликт вмешался Византийский император. Мономах был крайне обеспокоен намечавшимся скандалом – плодом агрессивной активности Керуллария, и предпринял меры по обеспечению мира в Церкви. Его усилиями Стифат отказался от своего сочинения, искренне просил прощения у легатов и даже анафематствовал хулителей Римской церкви. Не поддержала Керуллария и авторитетная Антиохийская кафедра, предложившая решить все спорные обрядовые вопросы в духе икономии. Константинопольский патриарх с горечью констатировал, что терпит поражение по всем направлениям. В довершении его несчастий приказом императора были вновь открыты все латинские церкви в византийской столице.

В принципе, конфликт можно было считать разрешенным, если бы римские легаты, до сих пор старавшиеся вести себя довольно осторожно, не поспешили упиться собственной победой. Чувствуя покровительство императора, полагая себя абсолютными победителями, они решились на публичную акцию, рассчитывая всенародно унизить патриарха и подтвердить «непогрешимость» Римской кафедры. Легаты даже не задумались над тем, что ставят императора, ничего не подозревавшего об их планах, в крайне невыгодное положение в глазах константинопольцев. Очевидно, латиняне высокомерно проигнорировали тот факт, что отношение византийцев к Римской курии все еще оставалось, мягко говоря, не вполне дружелюбным. Можно было с высокой долей вероятности предположить, что в споре «Рим или свой патриарх» византийцы непременно поддержат столичного архиерея. Что же в этой ситуации оставалось делать императору, внезапно оказавшемуся между двух огней?

16 июля1054 г. легаты явились в храм Святой Софии, когда там шла Литургия и выступили перед народом с гневными обвинениями на упорство в ереси и коварство патриарха. Затем на глазах потрясенных этой дерзостью константинопольцев они положили на Алтарь грамоту об отлучении Керуллария и всех его сторонников от Церкви. В ней значилось, что Апостольская кафедра, имеющая попечение обо всех церквах, нашла в лице папских легатов Константинополь православнейшим и христианнейшим, равно как и императора – благочестивейшим царем. Другое дело – Константинопольский патриарх, ежедневно распространяющий по всему миру плевелы ересей. Легаты назвали его в своем письме «симонианином», «арианином», «манихеем» и еще добавили с десяток нелестных определений.

Примечательно, что многие вины, вменяемые Керулларию и византийскому клиру, либо были изначально вымышленными, либо принадлежали самой Римской церкви. Например, Гумберт упрекал греков в симонии, но не мог не знать, что этой болезнью в куда большей степени поражена сама Римская церковь. К тому времени на Востоке не применялось обязательное перекрещивание латинян, совершенно прекратилась древняя практика принудительного оскопления священников, а неприятие византийцами «закона Моисея» являлось выдумкой самого Гумберта. Перечислив все вины Михаила Керуллария перед Римской церковью и Православием, действительные и мнимые, легаты отказали ему в титуле Константинопольского патриарха (!) и анафематствовали его[21].

Конечно же, столица была потрясена. Тонко чувствуя момент, полностью рассчитывая на поддержку населения, подмяв под себя императора, политически беспомощного после дерзкой выходки легатов, патриарх решил действовать. 20 июля 1054 г. Керулларий созвал синод Константинопольской церкви, формально пригласив на него римских послов. Те, конечно, не явились, что, разумеется, патриарх заранее предполагал. И тогда в присутствии 12 митрополитов, 2 архиепископов и 7 епископов, бывших в те дни в столице, Михаил Керулларий огласил эдикт, в котором провозгласил ответную анафему на Римского папу, обильно обосновывая ее всеми римскими отличиями и отдельно осуждая Filioque, хотя речь об этом ранее вообще не шла[22].

Так произошел Великий раскол 1054 г., который выглядел не как конфликт двух вселенских кафедр, а лишь как неудачное выяснение отношений между узким кругом лиц со стороны Римского клира и Константинопольского епископата. Примечательно, что в течение всей переписки с Римом и июльских событий 1054 г., Керулларий даже не счел нужным снестись с Иерусалимским, Антиохийским и Александрийским патриархами и узнать их мнение. Впрочем, и папские поверенные действовали на свой страх и риск, не имея возможности снестись со своим доверителем (к тому времени тот уже скончался), или выяснить мнение остального западного епископата[23].

С большими приключениями легаты вернулись в Рим и написали новому папе Виктору II (1055-1057) подробный, хотя и мало объективный отчет. Тот, основываясь на нем и вполне доверяя легатам своего предшественника, утвердил акт Гумберта и анафематствовал Константинопольского патриарха и всех его сторонников. Наступила эра «Великого раскола»…

 

III. Попытки воссоединения Церкви после раскола

 

Раскол христианского мира, конечно же, представлялся современникам весьма болезненным явлением, требующим своего лечения. В этом отношении Византийские императоры и Римские епископы, как основные носители идеи христианского имперского универсализма, зачастую действовали солидарно и вполне искренне.

Нельзя забывать, что Византийский царь только тогда чувствовал себя наследником престола древних Римских цезарей, когда демонстрировал кафолическое, всеимперское и универсальное мышление. Откажись он от статуса Вселенского императора, как моментально рухнула бы вся политическая конструкция византинизма, лелеемая тысячелетие. И из Римского императора такой правитель превратился бы в «царя эллинов», как его уже начали называть на Западе. И как защитник Кафолической Церкви, ее дефензор и глава, василевс не мог примириться с фактом разделения Церкви – он стоял перед царем, как вечный упрек не должным образом исполненного долга перед Богом.

«Идеалистическая» мотивация Римских императоров являлась плотью от плоти византийского церковного сознания. Но она была характерна и для предстоятелей Римского престола. Как и Византийский император, апостолик только тогда мог ощущать себя настоящим Римским епископом и преемником святого апостола Петра, когда являлся главой всей Церкви, а не только ее западных епархий.

Исходя из конкретных обстоятельства дела, события лета 1054 г. были квалифицированы обеими сторонами как обычная ссора, которыми богата история взаимоотношений Константинополя с Римом. Как справедливо заметил по этому поводу один авторитетный исследователь, в конце XI в. ни Рим, ни Константинополь не считали раскол свершившимся фактом. «Если бы деликатность, сдержанность и терпимость папы и императора продолжали жить и в их преемниках и наследниках, все могло бы закончиться благополучно»[24].

Уже в 1055 г., словно очнувшись, папа Виктор II направил Барийского архиепископа Николая в Константинополь – и вновь забрезжила надежда на преодоление раскола, увы, не реализованная. Вскоре другой Римский епископ Стефан X (1057-1058) также делегировал посольство в византийскую столицу, но понтифик умер, и переговоры сорвались. В 1071 и 1073 гг. папа Александр II (1061-1073) дважды пытался возобновить переговоры с императором, и вновь безуспешно. Отрицательный результат дипломатических попыток преодолеть раскол вполне, впрочем, объясним. Как раз в ту пору на Западе завязалась жесточайшая борьба за инвеституру, и Римским епископам было просто не до греков. А Византия преодолевала многолетний внутренний правительственный кризис и мечтала лишь о спасении от печенегов, турок, павликиан и норманнов. Поэтому ее императоры искали помощи не на далеком Западе, а у своего патриарха; и любая царская инициатива, подрывавшая архиерейский статус в угоду Риму, могла стоить василевсу трона и жизни[25].

Но едва дым военных костров развеялся, а в Византии на смену слабовольным Дукам пришли энергичные Комнины, как интенсивность общения Рима с Константинополем резко возросла. Начиная с 1084 г., император Алексей I Комнин (1081-1118) состоял в обширной переписке с папой, и по его просьбе в 1091 г. архиепископ Феофилакт Болгарский (вторая половина XI – первая половина XII веков) написал пространное сочинение в весьма миролюбивом тоне, должное доказать беспочвенность утверждений о наличии серьезных разногласиях между латинянами и византийцами.

Параллельно с этим папа Урбан II (1088-1099) созвал в 1089 г. в г. Бари «межконфессиональный» Собор с целью объединить греческие и латинские церкви Италии. Он добился для греков соборного разрешения совершать богослужение по собственным обрядам, но тут неожиданно возникла оживленная дискуссия по поводу Filioque – греки никак не желали признать это добавление в Символ Веры, и переговоры зашли в тупик. Пожалуй, это было по-настоящему первое богословское сражение на почве Filioque, ранее не привлекавшего к себе особого внимания восточных богословов.

Желая снять возникшее напряжение, знаменитый итальянский богослов Ансельм Кентерберийский (1033-1109) написал сочинение на эту тему. В нем он пытался убедить византийцев в том, что латиняне свято чтят Никейский Символ Веры, а если и добавили к нему Filioque, то исключительно для прояснения учительского смысла Символа. Эти слова легли на благодатную почву, и вообще отношения греков с латинянами на этом Соборе были самые что ни на есть добрые. Более того, по инициативе Римского папы этнический грек прп. Николай Паломник был причислен к лику святых Вселенской Церкви.

Александрийская церковь, всегда состоявшая в теплых и дружеских отношениях с Римом, также не прекращала все эти годы попыток примирения. По крайне мере, достоверно известно, что александрийцы еще в XII веке поддерживали с Римским престолом евхаристическое общение («communio in sacris»), и представители Александрийского патриарха присутствовали на Латеранском «вселенском» соборе 1215 г.[26]

Начало для примирения было весьма перспективным, но тут вмешался рок истории в лице Крестовых походов. Правда, первоначальные события не давали никаких поводов для тревоги, и в ходе 1-го Крестового похода Рим без всякого лукавства был склонен к мирному сотрудничеству с византийцами. Более того, одной из целей заявленного апостоликом крестоносного движения являлась помощь гибнущей Византии. А потому посланник папы, духовный вождь Крестового похода, весьма уважаемый в рыцарских кругах епископ Адемар Пийский, активно разъяснял латинянам, что греческие и сирийские христиане являются их братьями во Христе. В письме на имя понтифика он прямо именовал Иерусалимского патриарха Симеона II (1084-1116) apostolicus.

Однако этот настрой был чужд самим крестоносцам, а потому в последующие годы идиллия расстроилась. Первым серьезным ударом для Константинополя и остальных восточных христиан стал факт избрания патриархом Иерусалима западного клирика Арнульфа де Рола (1099) при полном игнорировании прав действующего архипастыря Святого города Симеона II. Затем крестоносцы начали изгонять из Храма Господня палестинских византийцев и вскоре вообще лишили их всех церквей возле Иерусалима. Но в 1101 г. грянуло Божье возмездие: в Святую субботу не свершилось чуда сошествия Благодатного огня. После этого Иерусалимский король Балдуин I (1110-1118) начал проявлять заботу о православных греках. И хотя в течение последующих десятилетий стороны периодически обменивались памфлетами, высмеивавшими различия чужого богослужения, в 1169 г. Византийский император Мануил I (1143-1180) совместно с латинскими властями Иерусалима активно участвовал в восстановлении города и его святынь[27].

Еще раньше его отец, блистательный Иоанн II Комнин (1118-1143) открыто вступил в союз с Римским папой Иннокентием II (1130-1143), и догматические разногласия не помешали им объединиться против норманнов. В 1136 г. Константинополь посетил посланник Германского короля Лотаря II (1125-1137) епископ Ансельм, чтобы обсудить совместные действия против норманнов. Однако василевс предложил латинскому архиерею принять участие в богословском диспуте, где оппонентом Ансельму выступил Никомидийский архиепископ Никита. Как следует из письменного отчета Ансельма королю, диспут прошел в исключительно корректной и дружеской обстановке. Никомидийский архиепископ заявил, что греки готовы признать исхождение Святого Духа через Сына, но не от Сына. Грек также указал, что многие Римские папы употребляли квасной хлеб, а не пресный для совершения Божественной Литургии, с чем Ансельм согласился.

Примечательно, что в ходе богословского диспута византийцы с большим пиететом отзывались об Апостольской кафедре. «Мы не отрицаем за Римской церковью первенства среди пяти ее сестер – других почетных патриархатов; и мы признаем за ней право на самое почетное место на Вселенских Соборах», — заявили византийцы. И дальше пояснили, почему для них неприемлемы отдельные притязания Римского епископа. «Как  нам принимать от него распоряжения, когда они делаются без согласования с нами и даже без нашего ведома? Если Римский первосвященник, сидя на своем величественном и славном троне, хочет вершить над нами суд и управлять нами и нашими Церквами не путем совместных с нами советов, но по своей воле, что это за братство, или даже что это за отцовство? Мы тогда станем рабами, а не сыновьями такой Церкви, а Римская диоцеза станет тогда не благочестивой матерью своих детей, но суровой и властной правительницей рабов. Просим у вас прощения за слова о Римской церкви, потому что мы очень почитаем ее»[28].

Полагая, что вопрос о восстановлении церковного единства в целом почти решен, император Иоанн II в1141 г. обратился к понтифику с официальным предложением принять духовную власть над Восточной церковью при условии венчания себя императорской диадемой единой и вечно священной Римской империи, проигнорировав права германцев. И хотя эта инициатива не была поддержана Римским папой – тот прекрасно понимал, что Византия не в состоянии защитить его от германцев  и норманнов, а те не простят ему альянса с византийцами, данная идея долго держалась в головах современников.

В 1167 г. Мануил I Комнин отправил посольство к папе Александру III (1159-1181) с предложением созвать Вселенский Собор и окончательно решить вопрос о восстановление былого единства Церквей. Небезынтересно отметить, что в ответ на предложение царя воссоздать Восточно-Западную империю под главенством Византийского императора и Римского папы, Александр III направил в Константинополь своих легатов, которым категорично запретил поднимать вопрос о Filioque. Требования Апостольской кафедры касались лишь поминания папы в диптихах Восточной церкви, признание главенства понтифика в Кафолической Церкви, и право кассации к нему решений по всем церковным спорам[29].

Даже императоры, известные своими патриотическими настроениями, не оставляли мысли о грядущем церковном мире. Так, в качестве свидетельства своего миролюбия и желания воссоединить Церкви император Андроник I Комнин (1183-1185) обещал папе Луцию II (1144 -1145) построить храм в Константинополе, где служба будет вестись по латинскому обряду. Об императорах династии Ангелов и говорить не приходится – они активно сотрудничали с Римом и прибегали к его помощи; к сожалению, нередко в ущерб для собственного отечества, что и привело к краху Византии в1204 г.

Едва ли могут быть сомнения в том, что настоящий разрыв отношений между Западом и Востоком возник именно после 4-го Крестового похода и варварского разграбления Константинополя латинянами. Убийства крестоносцами православных священников на Кипре, таранная политика папы Иннокентия III (1198-1216), бесчинства и грабеж – все это положило решительный водораздел между византийцами и латинянами[30].

Но и после падения Константинополя в 1204 г. контакты окончательно не прервались. Так, император святой Иоанн III Дука Ватац (1222-1254) в 1232 г. поручил патриарху Герману (1222 — 1240) вступить в переговоры с папой Григорием IX (1227-1241) по вопросу церковного мира. Император Феодор II Ласкарис (1254-1258) также считал возможным рассмотреть вопрос о воссоединении Церквей, но исключительно на Вселенском Соборе. О Михаиле VIII Палеологе (1261-1282), равно как и обо всех его преемниках, говорить, конечно, не приходится – они были твердо убеждены в спасительности этой политики для Византии. Даже такой ортодоксальный император, как Андроник II Палеолог Старший (1282-1328), вступал в переговоры с Римом по данному вопросу, хотя и безуспешно.

В XIV и XV вв. гибель Византии казалось всем неизбежной. Тем не менее, и в эти годы византийцы не отказывались от идеи единой христианской Римской империи, включающей в себя не только весь Восток, но и Запад. Само собой разумеется, эта становилось возможным только при условии единства Кафолической Церкви. Невзирая на глухую вражду к германцам и венецианцам, греки все еще мыслили свое существование вместе с ними исключительно в границах единой Церкви и единой Империи[31].

Император и понтифик были далеко не одиноки в своих стремлениях восстановить прерванное евхаристическое общение и обеспечить церковное единство. Идея нераздельной Кафолической Церкви все еще была жива в сердцах современников, и не только в Константинополе или Риме. Характерная ситуация возникла в годы правления Сербского короля Стефана Первовенчанного (1196-1228). Желая получить автокефалию Сербской церкви, он одновременно обратился в Рим и Никею, где в годы существования Латинской империи пребывал Византийский император и  Константинопольский патриарх. Авторитетный историк Церкви так оценивает его поведение: «С точки зрения изучения отношений между Западом и Востоком этот случай представляет уникальный интерес, показывая, насколько еще был жив первоначальный христианский инстинкт в то время и в этой части Европы, где люди мало знали и еще меньше заботились о различиях между двумя Церквами, лелея наивное убеждение, что следует поддерживать нормальные отношения с обоими великими центрами христианства. Этот же инцидент доказывает, сколь ошибочно представлять, что после прискорбного эпизода 1054 г. между двумя Церквами возникло полное разделение, или думать, что после этого все восточное христианство безвозвратно отделилось от западного. Многие пути, которые могли бы привести к взаимопониманию, все еще оставались открытыми, закрылись они позднее, по мере нарастания различий в развитии»[32].

Другой эпизод связан с Польским королем Ягайло (1386-1444), которому был подвластен ряд русских земель, и митрополитом Киевским Киприаном (1390-1406). В 1397 г. они договорились друг с другом созвать на Руси Поместный Собор для объединения Восточной и Западной церквей. Но, рассмотрев это предложение, Константинопольский патриарх Антоний IV (1391-1397) заявил, что такой вопрос должен быть рассмотрен Вселенским Собо­ром, и собраться он должен не на Руси, а в Константинополе[33].

Идею Киприана чуть позже повторил другой Киевский митрополит (правда, не канонический) Григорий Цамбалак (1365-1419), посетивший в 1418 г. Собор в Констанце. Там его торжественно встретил папа Мартин V (1417-1431), и они вместе обсуждали состав будущего Вселенского Собора, в деятельности которого должна была принять участие вся Кафолическая Церковь, включая русских архиереев[34].

Еще один яркий пример – Сербская королева св. Елена (?-1314), мать короля Стефана Уроша II (1282-1321), этническая француженка и горячая католичка. Она много строила христианских храмов по стране, имела широкую переписку с Римским папой, но при этом оставалась чрезвычайно популярной в народе, и Сербский архиепископ св. Данил (1324-1337) позднее восхвалял ее за благочестие и ум. После смерти она была прославлена в Сербии как местночтимая святая[35].

Эти примеры свидетельствуют о том, что, невзирая на различные перипетии, идея Кафолической Церкви, единой для всего христианского мира, оставалась чрезвычайно популярной у современников. Авторитет Римской кафедры в XIII – XV вв. на Востоке был все еще очень высок, и заслуги папства перед Православием в восточных патриархатах никто не собирался умалять.

Например, знаменитый византийский богослов праведный Нил Кавасила (1322-1398) писал о Римском понтифике, что «пока тот придерживается должного устава и пребывает в истине, он сохраняет за собой первенство, которое принадлежит ему по праву. Если же он отходит от истины и отказывается вернуться к ней, то достоин осуждения. Вопреки уверениям Римской церкви, — продолжал он, — дело вовсе не в том, что мы стремимся к превосходству и не можем согласиться на второе место после Рима. Мы никогда не оспаривали у Римской церкви первенства, и вопрос не в том, кому будет принадлежать второе место. Причина разногласий в том, что спор не был решен путем совместного обсуждения на Вселенском Соборе, и что его не стремятся решить на основании практики отцов Церкви. Рим взял на себя роль наставника и обращается с нами, как с послушными школярами»[36].

Но, к сожалению, постепенно догматические, канонические и обрядовые разногласия все более разделяли Рим и Константинополь. Папская курия требовала, чтобы Восток в административном порядке признал главенство папы в Кафолической Церкви и Filioque. А Константинополь желал обсудить разногласия на Вселенском Соборе. Конечно, для Рима с его вековой гордыней это условие было неприемлемо — там уже давно полагали, что папа стоит выше Соборов. Да и сам по себе факт соборного обсуждения римской практики свидетельствовал о том, что она может (пусть даже только может) оказаться ущербной в целом или какой-то части.

Новая тональность в отношениях уже слышится повсеместно на Востоке, как только речь заходит о перечне заблуждений Апостольской кафедры. Один эпизод, прекрасно иллюстрирующий состояние умов той эпохи, случился в 1334 г., когда папа Иоанн XXII (1316-1334) направил в Константинополь легатов для ведения очередных переговоров о воссоединении Церквей. В частном собрании патриарх Иоанн Калека (1334 — 1347) решил узнать мнение своего окружения о целесообразности публичного диспута с латинянами. И один из присутствующих, знаменитый историк и философ Никифор Григора (1295-1360), произнес следующую фразу: «Апостол Петр заповедовал Клименту и будущим своим преемникам достопочтимого престола не то, что они захотят, но вязать то, что должно вязать, и решить то, что должно решать. Между тем они, преступив постановления и определения всех святых Соборов, сделали то, что им вздумается, пренебрегая добрым обычаем, получившим силу от царей и учителей Церкви»[37]. Конечно же, он высказал общее мнение.

Кроме того, десятилетия латинского ига в период «Никейского плена» оставили свой след в сердцах византийцев; западная и восточно-христианская цивилизация становились все более враждебными друг другу. Было бы наивным полагать, будто рядовые греки разбирались в тонкостях догматических и обрядовых разногласий, возникших между двумя Церквями. В первую очередь речь должна идти о культурном неприятии латинян со стороны византийцев, и наоборот. По одному справедливому замечанию, «чем больше узнавали друг о друге восточные и западные христиане, тем менее им нравилось то, что они видели. Совместные обсуждения вопросов только ухудшали положение вещей, подчеркивая различия не только в политических взглядах и интересах, но также в церковной практике и богословии»[38].

Византийские императоры целеустремленно пролагали тропки на путях к возможному воссоединению Кафолической Церкви, но Константинопольский патриарх с недоверием и подозрительностью взирал на его тщетные попытки, опасаясь наступления на свои права. С другой стороны, за исключением Римской курии, сами западные народы сохраняли очевидное равнодушие к вопросу о церковном мире с Востоком. Следовало найти новые формы преодоления раскола.

 

III. Лионская и Ферраро-Флорентийская унии

 

Чем дальше, тем становилось очевиднее, что древние рецепты преодоления церковного раскола к данной ситуации уже не применимы. В условиях одновременного существования двух христианских империй – Римской (Византийской) и Западной (Германской), воссоединение Вселенской Церкви в виде единой Кафолической Церкви становилось уже в принципе невозможным.

Наиболее естественной казалась уния, означавшая объединение Восточной и Западной церквей при условии сохранения каждой из сторон собственной экклезиологии, обрядов и догматов. Поскольку же в вопросы догматики активно вмешивались субъективные обстоятельства и политические события, сторонам открывалось широкое поле деятельности в части определения условий унии и самого характера нового церковного союза. От воссоединения Церквей под эгидой Вселенского Собора, как того желали византийцы, до административного «присоединения» Восточной церкви в одностороннем порядке к Риму через покаяние и признание римских нововведений. Пожалуй, единственно не рассматривался полный отказ Рима от своих догматов и обрядов – это было совершенно нереально.

В действительности указанные выше варианты являлись двумя крайностями, одинаково неприемлемыми ни по обстоятельствам места и времени, ни с точки зрения интересов Рима и Константинополя, а потому практически не имевшими шансов быть реализованными. Византийцы требовали обязательного обсуждения спорных вопросов на Вселенском Соборе, но совершенно упустили из виду, что на дворе не V, а XIII век. Отсутствие у христиан единого центра политической власти, способной, как это было раньше, государственным законом признать ту или иную церковную практику истинной, а противоположную предать забвению, изначально обесценивало любые положительные для греков решения вселенского собрания. Разве можно было поверить, будто папа подчинится эдикту Византийского императора и вообще подпишет соборные акты, если Вселенский Собор, к примеру, признает Filioque ересью?

В свою очередь, весь строй Восточной церкви, ее традиции и практика межцерковного общения не допускали того развития событий, за которое так ратовал Апостольский престол. Византия, для которой древние формы, литургический обряд и догматы являлись абсолютными и неизменными категориями, ни при каких обстоятельствах не приняла бы тот же Filioque без уяснения его богословского смысла.

Безмерно упрощая ситуацию, иногда говорят, что Римские папы пытались навязать Восточной церкви унию. Но, как указывалось выше, в силу универсальности папской власти, как ее понимали сами латиняне, понтифики просто не могли не стремиться к восстановлению церковного единства. Равно, впрочем, как и Византийские императоры, которыми двигали не только военные соображения, но и более высокие мотивы. С того времени, как Великий раскол стал осознанной реальностью, а никакие иные формы возобновления церковного общения казались уже невозможными, практически все Византийские цари, среди которых присутствуют 3 прославленных Церковью императора (св. Иоанн Дука Ватац, св. Мануил II и св. Константин XI Палеологи)  могут быть смело отнесены к «униатам», причем к униатам инициативным.

К несчастью, Византийские императоры оказались меж трех огней – своим патриархом, Римским папой и турками, жадно глядевших на Константинополь с противоположного берега Босфора. Поскольку же условия и характер унии относились к разряду обсуждаемых предметов, они делали все от себя зависящее, чтобы найти вариант униального объединения, который устроил бы обе стороны и попутно устранял военную опасность. Именно императоров можно отнести к наиболее последовательным идеологам унии. Эпизодически союзниками царей выступали некоторые Римские епископы, чья душа и разум возобладали над узкокафедральными интересами. Но в целом, Византийские императоры были гораздо последовательнее и честнее в своем стремлении объединить Церкви, чем их римские корреспонденты.

Безусловно, идея униального союза несла надежду на некий позитивный компромисс. Тем не менее, ее заключение наталкивалось на множество препятствий, большая часть которых была порождена человеческими страстями, а не богословием. В идеале унию должны были заключить равноправные стороны, но многие понтифики своими честолюбивыми требованиями и желанием унизить греков, подчеркнуть второстепенное значение Константинопольского патриарха, многократно срывали уже намечавшиеся объединительные тенденции. Нарастающий объем требований папской курии, игра обязательствами, нетерпимость римских легатов, изредка навещавших византийскую столицу,  – все это привело к тому, что сама идея унии скоро стала на Востоке крайне непопулярной.

В свою очередь, для Константинопольского архиерея и столичного клира Кафолическая Церковь уже давно секвестрировалась до масштабов «греческой» Церкви — «Вселенский патриарх» Константинополя осознавал свое достоинство и без Запада. Понятно, что уния с Римом с высокой долей вероятности означала отзыв некоторых патриарших прерогатив, которые столичные архиереи получили именно в период обострения отношений с Апостольской кафедрой или даже уже после раскола 1054 г. А идти на уступки очень не хотелось. Кроме того, признав папу «христианнейшим», а римскую практику совместимой с Православием, патриарх утрачивал возможность претендовать на прерогативы Апостольской кафедры по «Константинову дару», которые, как указывалось выше, он считал уже «перенесенными» на свой статус вследствие ереси Римского епископа.

Не удивительно, поэтому, что стремление сторон к унии сопровождалось маневрами, напрочь перечеркивающих любые перспективы. Так, летом 1339 г. по поручению императора Андроника III Палеолога (1328-1341) в Авиньон к папе Бенедикту XII (1334-1342) прибыл греческий богослов и прозападный интеллектуал Варлаам Калабриец (1290-1348), дабы начать переговоры об унии. Аудиенция у апостолика была получена, и на встрече Варлаам, позднее ставший католическим епископом, откровенно сетовал на то, что Рим злоупотребляет силой. По его мнению, необходимо соглашаться на созыв Вселенского Собора, решения которого византийцы не смогут не принять. Очевидно, Калабриец был убежден, что неприятие византийцами Filioque обусловлено не столько существом данного нововведения, сколько способом его навязывания со стороны Рима – важное для нас обстоятельство.

К сожалению, папа и его окружение проявили удивительное упрямство и пошли на откровенную ложь. Когда речь зашла о догматических расхождениях с византийцами, понтифик заявил, будто Filioque был включен в Символ Веры Вселенскими Соборами (чего, разумеется, в действительности не было). А потому, дескать, попытка ревизовать вселенские определения противоречит авторитету понтифика, как главного хранителя веры[39].

Надеясь достучаться до сознания понтифика, Варлаам напрямую заявил, что в таких условиях уния является делом одного Римского императора, и тот не смеет объявить о своих намерениях ни народу, ни восточному клиру, ни аристократии без реального опасения быть свергнутым, как латинофил.

«Знайте еще и то, — продолжал Калабриец, — что не столько разность догматов и обрядов делает вас чуждыми грекам, сколько ненависть, которую получили к вам по причине жестокости зол, которые вы им причинили и доселе еще ежедневно причиняете. И соединение не может свершиться, если не уничтожится эта ненависть через какое-либо великое благодеяние, с вашей стороны им оказанное, без чего вас не захотят даже слушать»[40].

Увы, Апостольская кафедра не сочла нужным корректировать свою позицию и прислушиваться к словам правды. Совершенно безобразное поведение Рима констатировал не только Варлаам. Одним из наиболее последовательных сторонников унии являлся, как известно, император Иоанн V Палеолог (1341-1391), который ради спасения своего отечества перешел в католичество. Но даже его придворный интеллектуал Димитрий Кидонис (1324-1398), большой поклонник римской практики, был вынужден заметить в письме одному своему корреспонденту, что «послания папы полны величавости и достоинства в самый неподходящий момент»[41].

Восточная церковь, безусловно, также была не свободна от внутренних проблем, о которых честно говорил уже упоминавшийся нами Варлаам Калабриец. Этого философа совершенно напрасно упрекали в латинофильстве и грекофобии — на самом деле он довольно скептически относился к доктринальным идеям о превосходстве Апостольской кафедры. Но и он отмечал, что в отличие от латинян, у которых в Церкви присутствует строгая дисциплина и имеется централизующее начало в лице Римского папы, у греков все подвержено многочисленным случайностям и прихотям патриарха и клира. Поэтому на Западе Евангельская заповедь крепнет и широко распространяется по всем землям, а на Востоке осталось совсем мало богословов, искусных в слове. «Некогда христиане, — подытоживал Варлаам, — горячим и смелым исповеданием своей веры обращали в христианство даже самых жесточайших гонителей своих. Теперь же мы видим на Востоке противоположное этому явление: восточные христиане в бесчисленном множестве обращаются в магометанство»[42].

Наконец, не менее серьезным противником унии являлись, конечно, Западные императоры. Очевидно, при воссоединении Церквей политическая зависимость Римских епископов от них резко уменьшалась (пусть даже только гипотетически), а в идеале вообще могла исчезнуть. Потенциальное воссоздание Священной Римской империи с Византийским императором во главе означало полное поражение в правах самих германских государей, жаждавших сохранить за собой тот титул, который некогда получил из рук Римского епископа Карл Великий (768-814).

Постоянное наращивание Римом объема обязательств, безумные гарантии, которые требовала Апостольская кафедра от деморализованных турецкими нападениями греков, отсутствие реальной военной помощи от Запада и, в лучшем случае, индифферентная позиция клира Восточной церкви – все это превращало в пыль любые униальные начинания. Совокупно указанные обстоятельства привели к тому, что дело унии рассыпалось буквально на глазах.

Поэтому не стоит удивляться, что история заключения Лионской и Ферраро-Флорентийской унии демонстрирует нам картины невероятного смешения различных мотивов, амбиций и почти полного непонимания сторонами друг друга. И латиняне, и византийцы говорили об одном и том же, но зачастую вкладывали в одни и те же понятия различный смысл.

Два Собора, с великим трудом созванные для заключения унии, с разницей в почти 100 лет подтвердили худшие опасения и продемонстрировали неспособность обеих сторон  найти разумный компромисс.

Лион, 1274 г. В эти годы Византия находилась в отчаянном положении вследствие угрозы со стороны Сицилийского короля Карла Анжуйского (1266-1282), родного брата Французского короля Людовика IX Святого (1226-1270). Без лишних затей Анжуец открыл папе свою сокровенную мечту захватить Константинополь и остатки византийских владений, чтобы воссоздать Латинскую империю и стать ее государем. Естественно, об этом узнали в византийской столице. Военной защиты от нападения сицилийцев не было, и император Михаил VIII Палеолог срочно обратился с посланием к папе Григорию X (1271-1276). Царь предложил апостолику вернуть мир Церкви и созвать для обсуждения разногласий Вселенский Собор, как это повелось исстари. Латиняне в принципе готовы были готовы пойти навстречу этим пожеланиям, но в соответствии со своим мировоззрением отводили Вселенскому Собору исключительно роль формы. Ни о каком обсуждении спорных вопросов, по мнению западных иерархов, и речи быть не могло: такое развитие событий подрывало их убеждение об абсолютной чистоте римского вероучения и «непогрешимости» папы. Впрочем, Рим пока что не ставил вопроса о Filioque – папа требовал лишь признания своего примата в Кафолической Церкви и поминания имени понтифика ранее остальных патриархов[43].

С точки зрения Палеолога, это были вполне приемлемые условия. Ведь в случае замирения с папой Константинополь практически гарантированно освобождался от каких-либо угроз со стороны Карла Анжуйского, объединившего под своими знаменами почти всю Западную Европу. Более того, уния означала очень высокую вероятность военной помощи западных христиан против турок. Что же касается сугубо богословской стороны вопроса, то при таких благоприятных обстоятельствах уния могла стать надежным фундаментом для последующего неспешного исследования спорных вопросов и отыскания компромиссной формулы.

Однако василевс радовался напрасно: даже такие сверхмягкие условия не устроили восточный епископат. Император убеждал византийский клир в том, что никакой альтернативы у них нет. В случае очередного падения Константинополя под напором латинян «некому будет отстаивать отеческие обычаи и законоположения, равно как священные правила и догматы, но все легко извратится и уничтожится». Но все было напрасно[44].

В свою очередь, об упрямстве византийцев узнали в Риме, и папа ужесточил условия унии, потребовав, чтобы греки (император и патриарх) прислали письменное изложение Символа Веры с Filioque. Пусть и не сразу, но Михаилу VIII удалось сформировать небольшой круг своих сторонников из числа константинопольских клириков, поддержавших его и вошедших в состав византийской делегации. Оставалось каким-либо хитроумным способом примириться с папой и уклониться от выполнения его требований, что почти наверняка привело бы к массовым недовольствам в византийской столице.

Наконец, с громадным трудом долгожданный для императора и папы «вселенский» Собор был открыт в Лионе 7 мая 1274 г. После рассмотрения второстепенных проблем присутствующие участники начали обсуждать вопрос о заключении унии. Конечно же, богословского изучения Filioque латиняне не допустили – папа ждал, что византийцы просто произнесут Символ в римской редакции. По его требованию греческие послы зачитали послание императора, в котором Символ вообще не был упомянут. В остальной части послания царь признавал примат Римской церкви, называл папу «первосвященником и государем Кафолической церкви», «вселенским папой» и «отцом всех христиан» и т.п. Но, несмотря на пышные выражения, по существу василевс ограничился метафорами, так и не определив конкретный перечень абсолютных правомочий Римского епископа, которые Восток признавал за папой. Послание епископов Восточной церкви содержало еще более неопределенные выражения. Архиереи признавали заслуги Римской церкви, но дальше этого не шли[45].

Чтобы снять гнетущую тишину, возникшую после прочтения посланий, византийский посол Георгий Акрополит (1217-1282) от имени своего императора поклялся принять латинский Символ Веры. Но когда папа Григорий X попросил предоставить письменную копию этой клятвы, Акрополит ответил, что та погибла во время шторма, когда греческая делегация плыла в Лион. В довершении всего, византийцы от лица царя просили разрешения использовать на Востоке ту редакцию Символа, которая им ближе и традиционнее.

Хотя заверения (и письменные, и устные) византийской делегации были весьма туманными, папа торжественно объявил, что «греки свободно и без всяких временных расчетов покорились Апостольской кафедре, а теперь явились засвидетельствовать ему свою покорность». Посчитав, будто одержал решительную победу, 6 июля 1274 г., Римский епископ провел торжественное совещание, посвященное объединению Церквей, и в свою очередь обещал удовлетворить все требования греческой делегации, в том числе обезопасить их столицу от армии Карла Анжуйского[46].

В принципе, византийские епископы могли со спокойной совестью соглашаться на унию на тех условиях, которые определил Собор. И Палеолог вновь настойчиво убеждал греческих архиереев в Константинополе, что вопрос стоит о жизни и смерти Византийской империи, ради чего необходимо пожертвовать тремя пунктами в перечне разногласий с латинянами. Что означает на практике признание папы главой Кафолической Церкви? – вопрошал он. Только пустое обещание: разве кто-нибудь всерьез может предположить, что папа приедет в Константинополь, дабы председательствовать на каком-либо Соборе? Не сложно признать и его право апелляции  — неужели нужно опасаться, что, нарушая веками сложившуюся практику, кто-нибудь из восточных епископов поедет в Рим искать правды? Очень маловероятно. Наконец, поминание папы в диптихах. Что в этом противозаконного или ложного? Да и в целом – неужели ранее Отцы Церкви не приспосабливались к обстоятельствам? «Если мы и теперь через благоразумное приспособление избегнем угрожающей опасности, то это не только не будет поставлено нам в грех, — убеждал василевс, — но еще послужит доказательством нашего умения достигать цели». Но и это не помогло[47].

Понимая, что в лице Григория X судьба даровала ему вдумчивого и разумного папу, василевс решил пригласить его в Константинополь, надеясь, что приезд апостолика снимет многие вопросы. Тот согласился, и император направил в Рим посольство договариваться о времени поездки. Определили, что она должна состояться на Пасху 1276 г., но, к сожалению, этому не суждено было свершиться по естественным причинам – в январе 1276 г. папа Григорий X скончался[48].

Его смерть стала тяжелым ударом для Михаила VIII Палеолога. Имея общение с несколькими Римскими епископами, он по достоинству оценил такт и скромный объем требований покойного Григория X. Последующие Римские епископы Иннокентий V (1276) и  Адриан V (1276) были менее склонны к компромиссу.  Чтобы показать Риму, с каким рвением он борется за Лионскую унию, Палеолог известил Рим о смене Константинопольского патриарха и выборе по его приказу на пустующую кафедру Иоанна Векка (1275-1282), ставшего надежным помощником и товарищем царя в этом вопросе. Рим хотел не слов, а результата. И потому, едва взойдя на престол, папа Иоанн XXI (1276-1277) направил в Константинополь посольство, дабы его легаты имели возможность своими глазами увидеть, что конкретно делает Палеолог для выполнения собственных обязательств. Чтобы не вступать с папой в конфронтацию, василевс направил письменное подтверждение ранее данной клятвы и приложил послание патриарха Иоанна Века и греческих епископов. Хотя слова восточных архипастырей были по-прежнему весьма расплывчаты, Римский папа вновь запретил Карлу Анжуйскому войну с Константинополем, надеясь получить власть над греками мирным путем. Вновь забрезжила надежда на спасение[49].

Следующее греческое посольство прибыло в Рим, когда папский престол занимал уже Николай III (1277-1280). Послы уведомили апостолика, что император подтверждает все свои предыдущие обязательства, а от имени Константинопольского патриарха передали, что тот признает папу своим господином. Замечательно, что в самом царском послании вновь ни разу не применена редакция Символа, позволяющая идентифицировать его в латинском виде – образчик византийской хитрости[50].

Но и папская курия обладала большим опытом, а потому,  не найдя признаков принятия унии в Константинополе, заметно ужесточила и расширила список требований, поставив Византийского императора в очень сложное положение у себя на родине. В течение многих лет, практически в одиночку, проклинаемый ортодоксальной партией и своими родственниками, Михаил VIII Палеолог вел хитрую партию с папой, держа весь Римский клир в напряжении, и в то же время, не давая латинянам никаких новых авансов.

В конце концов, папам надоело удовлетворяться полумерами, и сицилийская угроза вновь приняла угрожающие черты. В отчаянии от сформированной в столице фронды со стороны противников унии, император начал избирательный террор в отношении своих врагов: их сажали в тюрьмы, лишали имущества и отрезали носы. Но результат оставался неизменным. Богословские проблемы для него ушли в сторону, и все внимание сконцентрировалось исключительно на военной угрозе со стороны Анжуйца.

Ситуация еще более осложнилась после того, как 23 марта 1281 г. на Апостольский престол был возведен француз Мартин IV (1281-1285) – откровенный сторонник Сицилийского короля. Не найдя подтверждений выполнения византийцами обязательств по заключенной унии, он 18 ноября1281 г. предал Михаила VIII Палеолога анафеме, обязав до 1 мая1282 г. передать Византийскую империю во власть Римского епископа. Всем становилось ясно, что Лионские соглашения завершают свой век. Состоявшийся в1283 г. Константинопольский собор разметал остатки унии и отлучил от Церкви экс-патриарха Иоанна Векка, попутно лишив вечного поминовения императора Михаила VIII Палеолога – оскорбительная и недостойная месть ортодоксов спасителю Византии.

Оценивая первую попытку унии, нередко упускают из виду, что очень важным ее результатом стала военная удача Византии: вследствие хитроумных дипломатических маневров Палеологу в течение без малого 20 лет удавалось отсрочивать нападение на Константинополь. В конце концов, поход сицилийцев так и не состоялся; Византийская империя была спасена[51].

Так завершилась первая униальная попытка, с треском проваленная совместными усилиями Римских епископов и греческих архиереев к вящей радости врагов Византии и всего христианского мира. Сам же по себе Лионский собор1274 г. и его определения едва ли могут быть объектом беспощадной критики.

Спустя несколько десятилетий, когда в беде оказалась уже Римская церковь, сами папы попытались вернуться к вопросу об унии. Для них крайне важным было подтвердить свой авторитет на Востоке и продемонстрировать противникам на Западе мощь Апостольской кафедры, способной привести «схизматиков» к истинной вере. Византийцы соглашались изучить возможность унии, но при все том же непременном условии, что догматические разногласия будут изучены Вселенским Собором. Находясь в отчаянном положении, папы допускали и такую возможность, на время «забывая», что Лионский собор не дал им ничего. Так, в 1350 г. император Иоанн VI Кантакузен (1347-1354) беседовал с послом понтифика, и они почти договорился о том, что Вселенский Собор состоится в ближайшие два года в Константинополе, чего, увы, не произошло[52].

Как только обстоятельства складывались для пап более благоприятно, они кардинально меняли свою точку зрения, заводя переговорный процесс в тупик. В 1367 г. Кантакузен, в то время уже монах Иосаф, имел возможность вновь встретиться с папским легатом Павлом и напомнил ему о предварительных договоренностях созвать униальный Вселенский Собор. К сожалению, на этот раз данное предложение было отвергнуто папой Урбаном V (1362-1370), что называется, с ходу — он настаивал именно на варианте «присоединения» Восточной церкви к Риму. Вновь наступило время неопределенного затишья[53].

Ферраро-Флорентийский собор, 1438-1439 гг. Однако раскол Римской церкви, длившийся с 1378 по 1417 гг., Пизанский собор 1409 г. и Собор в Констанце (1414-1418 гг.), прошедшие под девизом «Вселенский Собор выше папы», вынудили понтификов проявить активность в вопросе об унии. При сохранявшейся неуемной гордыни Римской церкви в отношениях с Востоком их противники, «конциляристы», отвергавшие верховную власть папы в христианском мире, могли начать параллельные переговоры с Константинополем о церковной унии. И у пап не было уверенности в том, что инициатива их врагов будет отвергнута на Востоке.

Но и Византия находилась в незавидном положении, почти ежегодно ожидая штурма турками стен древнего Константинополя. Остро нуждаясь в военном помощи Запада, императоры прилагали титанические усилия, чтобы созвать новый объединительный Собор. В этой связи становятся понятными те существенные уступки, на которые одновременно пошли император и папа. Предварительно стороны сошлись на том, что греки безоговорочно признают главенство папы, а тот соглашался на свободное соборное обсуждение Filioque и иных латинских нововведений.

К чести Византии, среди греческих богословов встречались патриоты, способные отделить «пшеницу от плевел» и искренне желавшие церковного мира. В их числе был  вождь ортодоксальной партии, знаменитый богослов св. Марк, митрополит Эфесский (1392-1445), вошедший в состав византийской делегации на Ферраро-Флорентийском соборе по личному предложению царя. По прибытии на Собор св. Марк Эфесский с разрешения императора Иоанна VIII Палеолога (1425-1448) произнес замечательную речь, полную возвышенных выражений в адрес Римского епископа.

«Днесь всемирной радости преддверие, днесь умственные лучи Солнца мира осияли всю Вселенную. Днесь члены тела Владычнего, многие годы прежде рассеянные и раздираемые, побуждаются к единению друг с другом. Святейший отец, — обращается он к Римскому папе, прими своих чад, издалека с Востока пришедших, обними их, давно уже разлученных и прибегающих в твои объятия. Исцели введенных в соблазн. Повели, чтобы всякое преткновение и недоразумение, мешающее миру, было изъято из нашей среды. Давно уже говорили о том, что дела должны быть разобраны Вселенским Собором, а теперь это желание исполнилось, и мы все наши вопросы принесли сюда»[54].

К сожалению, латиняне не были столь великодушны и открыты для мира. Уже в самом начале Собора они своими дерзкими действиями едва не поссорили Константинопольского патриарха Иосифа (1416-1439) с Римским папой Евгением IV (1431-1447). Папские нунции пытались убедить византийского архипастыря соблюсти латинский протокол и припасть к ноге апостолика. Оскорбленный патриарх возмутился: «Откуда у папы такие привилегии? Какой Вселенский Собор дал ему их? И разве апостолы целовали  стопу апостола Петра? Кто-нибудь слышал об этом?». Ему попытались объяснить, что это – «древний» обычай, которому беспрекословно повинуются и Западные императоры, и остальные европейские государи. Но патриарх обоснованно ответил, что не готов следовать новшествам католиков.

Когда страсти накалились до предела, византийский архиерей напрямую заявил, что никогда не станет лобызать стопу папы, а в случае упрямства Римского клира просто уедет назад в Константинополь со всеми своими епископами – пусть папа проводит Вселенский Собор без них. Латинянам пришлось уступить, но в отместку папа встретил патриарха не во дворце, а в своих личных апартаментах, и встреча эта носила сугубо формальный характер. Конечно же, восточные епископы были очень недовольны[55].

Затем пришла пора испытать неудовольствие уже Римской курии. Св. Марк Эфесский очень искусно отделил вопрос о чести Апостольского престола от догматических новшеств Запада. Особенно он акцентировал внимание на Filioque, настаивая на том, чтобы Римский папа, если тот действительно восседает на первой кафедре Кафолической Церкви, устранил его из Символа. «Я слышал от одного из ваших философов, что прибавление к Символу Веры сделано ради икономии, ради исправления тех, которые неправильно понимали веру. Так пусть же по икономии это прибавление будет изъято, чтобы вы приняли братьев. Отложите свою суровость и неуступчивость, и снизойдите к нам, немощным и изымите из среды то, что вводит в соблазн»[56].

В последующих публичных диспутах с кардиналом Иулианом и Андреем Родосским св. Марк Эфесский аргументировано доказал отсутствие Filioque в древнем Символе. Никакие аргументы латинских богословов не могли устоять против его «железной» логики и эрудиции. Стало ясно, что латиняне безнадежно проигрывают эту партию, а потому вскоре они предложили оставить вопрос о Символе и обсудить сам догмат об исхождении Святого Духа от Отца и Сына.

Попытки найти компромиссное решение свелись к изучению вопроса о возможности формулирования согласительной формулы на основе «Послания к Марину» преподобного Максима Исповедника (580-662), в котором присутствует мысль, что исхождение от Сына не имеет в виду Его как причину исхождения Святого Духа, которой остается единственно Отец. Виссарион Никейский (1403-1472) и митрополит Исидор Московский (1436-1441) согласились с этим предположением, однако св. Марк был категорически против.

Месяц менял месяц, а никакого результата не было. Тогда, утомленный долгими дебатами, папа Евгений IV запальчиво объявил, что никто из греков не уедет до тех пор, пока не подпишет унии. Но, испугавшись собственной дерзости, заявил, что основой соединения могут стать святоотеческие цитаты, приведенные во время споров. Патриарх Иосиф согласился с этим, и теперь он, василевс и многие византийские епископы собирались вместе, чтобы обсудить последнюю редакцию соединительной формулы, где традиционная латинская формула «Дух исходит от Отца и от Сына» была заменена компромиссной «Дух исходит от Отца через Сына». И хотя данная редакция была несовершенной, она давала возможность вновь вернуться к теме Filioque, но уже позднее и в более благоприятной обстановке.

К несчастью, в греческой делегации пышно расцвели распри. Одни епископы были за то, чтобы довершить диспут и заставить латинян публично признать свое поражение. Другие старались найти разумный компромисс или вообще высказывались за подписание латинской формулы Символа. Утомленный разногласиями, император предложил прекратить споры о Filioque, перенеся обсуждение редакции Символа на будущее время. В принципе, это было разумно: цель достигалась, но мягкими средствами, не отталкивающими латинянам от Восточной церкви. Было совершенно очевидно, что Римская курия, уже сумевшая переломить внутрицерковную борьбу на Западе в свою сторону, ни при каких обстоятельствах не согласится признать ошибочным Filioque, который рьяно отстаивала в течение нескольких столетий. Однако уже сам факт отсутствия в соборных актах Символа в редакции Filioque свидетельствовал о богословской победе византийцев.

Замечательно, что патриарх, ранее выступавший против унии, в данный момент начал активно поддерживать Иоанна VIII Палеолога. Собрав епископов, он предложил сделать некоторое снисхождение к латинянам во имя спасения родины. Ему пытались возражать, что в делах веры это недопустимо, но Иосиф ответил: «То, что снисхождение наносит некоторый ущерб, это так. Но если мы посмотрим на выгоду, которую приобретем благодаря снисхождению, то мы не найдем никакого ущерба. Ведь мы пренебрежем лишь малой частью, а остальные части сохраним, а через нехватку обретем великое приобретение, которое будет к великой помощи и пользе нашего народа». Увы, но и его слова не принесли мира.

Помимо прочего некоторые византийские богословы остро позавидовали славе св. Марка Эфесского и в пику ему начали выступать в согласительном ключе с латинянами, даже не удосуживаясь разобраться в существе рассматриваемых вопросов. Так, когда речь пошла о «чистилище», епископ Виссарион Никейский напрямую сказал, что ему нечего возразить на доводы католиков. Как следствие, св. Марк в некоторых вопросах оставался единственным, кто выступал против латинских формул, а потому, в частности, его позиция становилась все более и более категоричной. В ответ Виссарион Никейский открыто обвинил св. Марка в нелюбви к отечеству и ригоризме и даже публично осыпал бранными словами. По существу, глава ортодоксальной партии оказался в одиночестве. На фоне разнородной греческой делегации он выглядел записным ригористом, чуть ли не единственной помехой грядущей унии. Сам император Иоанн VIII тяжело заболел и не смог принять участия в совещаниях византийских епископов[57].

К этому времени латиняне составили проект «Эктесиса» («Изъяснения»), который был передан для ознакомления византийцам. К сожалению, редакция Символа едва ли могла устроить ортодоксов. В частности, в «Эктесисе» содержалась следующая объединительная формула: «Мы исповедуем, что Дух Святой превечно есть от Отца и Сына, и что Свою сущность и бытие Он имеет вместе от Отца и Сына, и от Обоих превечно исходит, как от одного начала и единого изведения. И поскольку все, что есть Отцово, Сам Отец дал в рождении Своему Единородному Сыну, кроме того, чтобы быть Отцом, то значит и исхождение Духа Святого от Сына Сам Сын превечно имеет от Отца, от Которого Он превечно рожден»[58].

Возможно, что редакцию Символа еще можно было бы изменить в лучшую сторону, но вновь разгорелись страсти. Любая попытка митрополита Эфеса высказаться по тексту соборного акта тут же блокировалась его недругами. Видя, что ему говорить всем равно не дадут, св. Марк покинул зал заседаний, и тогда Виссарион Никейский и Исидор Московский «протащили» униальную формулу. Остальные греческие епископы, убежденные их словами и приведенными цитатами из Святых Отцов, громко воскликнули анафему тем, кто не желает соединения Церквей. Радостный император сообщил об этом понтифику, и было решено подписать соборную формулу.

Но в этот момент папа Евгений IV проявил непростительную политическую близорукость и тщеславие, решив «выжать» из ситуации максимально возможное. Он передал византийской делегации новый проект соборного ороса, в котором Символ Веры был приведен уже с Filioque. Помимо этого в документ вошел «догмат» о главенстве папы в Кафолической Церкви, правила о субботнем посте и употреблении опресноков, а привычная грекам «эпиклеза» (призывание) Святого Духа во время Литургии исключалась на римский манер. Это было просто неприлично – добиться от греков множества компромиссов, а в последний момент потребовать то, что ранее не обсуждалось[59].

Взамен латиняне опустили в оросе тему «чистилища», а также согласились с тем, что квасной хлеб и опресноки одинаково допустимы на Литургии. Щадя самолюбие восточных архиереев, они также подтвердили старые права и привилегии всех патриарших кафедр, включая, разумеется, Константинопольскую церковь[60].

Уния была заключена, и оценка ее не так однозначна, как это зачастую пытаются представить, учитывая несколько важных обстоятельств. Никоим образом унию нельзя считать капитуляцией византийцев перед латинянами. С точки зрения церковных полномочий, права папы, провозглашенные Собором, в действительности выглядят не столь внушительно. Хотя понтифик и признан главой Кафолической Церкви, но император назван «его сыном», что свидетельствует о сохранении традиционных полномочий Римского царя в Восточной церкви и значительно микширует главенство понтифика[61].

Не все однозначно и по вопросам богословия. Действительно, греки требовали от латинян непременного следования старым правилам и догматам, но позже согласились на то, чтобы опустить некоторые спорные вопросы. Равным образом поступили и латиняне. В частности, они заявили, что Filioque никоим образом нельзя понимать как учение о двух Началах Божества, или двух Источниках исхождения Святого Духа[62].

Поэтому, справедливо суждение, что Ферраро-Флорентийский собор был результатом известного двустороннего компромисса, к которому так стремился император Иоанн VIII Палеолог. Но в тоже время, уния являла образец компромисса не вполне адекватного: византийцы оказались куда уступчивее латинян. Ведь догмат о папской власти, как он был сформулирован на Ферраро-Флорентийском соборе, не был еще утвержден даже в самой Западной церкви. В свою очередь, перечень уступок Рима Константинополю оказался значительно беднее — факт болезненный для Константинопольского патриарха и восточного клира[63].

Как следствие, возвращение греческой делегации в Константинополь было безрадостным. В византийской столице епископы, едва сойдя на берег, тут же заявили о том, что их принудили к подписанию соборного акта, чего на самом деле не было. Ортодоксальная оппозиция быстро набирала сторонников среди рядовых обывателей и клириков, а после того, как последние защитники унии поспешили уехать на Запад (Виссарион Никейский и Исидор Московский перешли в католичество и приняли сан кардиналов), вопрос об унии мог считаться закрытым[64].

Хотя вскоре василевс назначил на вдовствующую Константинопольскую кафедру Митрофана (1440-1443), сторонника унии, но и эта мера ни к чему не привела. Патриарх поступил мудро: папу начали поминать на патриарших Литургиях, но сам Символ читался без Filioque. Объясняя свое поведение, Митрофан откровенно говорил константинопольцам: «Вы должны знать, что мы, как и прежде, держимся всех церковных обычаев нашей святой веры», и был, конечно, прав. Однако вскоре ортодоксальная оппозиция заявила о себе в полный голос. Св. Марк Эфесский разослал по всем епархия свое Окружное послание, в котором жестко критиковал латинские догматы и сам соборный орос.

А Иерусалимский собор низложил Митрофана, отверг унию и потребовал от императора общение с латинянами. Как говорят, сам император Иоанн VIII Палеолог, оставленный восточным епископатом, больной и разочарованный жизнью, перед смертью предал унию забвению, о чем сохранились свидетельства самого св. Марка Эфесского[65].

Император св. Константин XI Палеолог (1448-1453), продолжая линию своего отца и брата на унию с Римом, также пытался реализовать униальные соглашения, но напрасно. По его инициативе 12 декабря 1452 г. в храме Святой Софии была даже отслужена совместная Литургия с участием прибывших в столицу папских легатов. Но по городу бродили монахи и монахини, тревожа обывателей криком: «Мы не желаем помощи от латинян! Нам не нужен союз с ними! Избавимся от почитания опресноков!»[66].

Мероприятие, могущее стать спасительным не только для Церкви, но и самой христианской цивилизации – османы очень боялись соединения военных сил Византии и Запада, — все более и более теряло в цене в глазах греков. Даже самые крайние униаты из византийцев не допускали мысли о возможности подчинения Римскому папе. И уже потому средний византиец изначально не доверял Собору, который потенциально мог сохранить за ним лишь часть богослужебной практики и традиций. Конечно, при таких условиях никакая уния не имела шансов реализоваться[67].

Уния не состоялась, помощь Запада не подоспела, и всего через полтора года блистательная православная Империя окончила свое существование.

 

IV. После униальных Соборов

 

Хотя, конечно, мистически каждая Поместная Церковь и даже отельный храм олицетворяют в своей полноте всю Вселенскую Церковь, но, очевидно, раскол противоестествен существу Тела Христова. По своей Божественной природе Кафолическая Церковь не может оставаться «вселенской» на территории одной только Западной Европы или России, Греции и православных государств Балканского полуострова. И сегодня мы должны констатировать трагичную закономерность: один церковный раскол неизбежно влечет за собой другой и с неизбежностью приводит к ревизии первооснов веры.

Спустя всего сто лет после падения Византии, в XVI веке, Западная церковь покрылась многочисленными трещинами чрезвычайно болезненного и крайне разрушительного протестантского движения, произведшего резкую секуляризацию умов и секвестрирование догматов веры. В свою очередь, сама реформаторская церковь не осталась единой, она также раскололась на сотни самостоятельных религиозных организаций, разнящихся между собой толкованием церковных догматов и канонов.

Римо-католическая церковь поныне подвергается многим испытаниям. Заявленная на II Ватиканском соборе 1962-1965 гг. реформа богослужения, во-первых, вырвала из ее среды наиболее консервативную часть священства и паствы (так называемые «лефевристы»), а, во-вторых, привела к быстрой деградации латинского богослужения и постыдного приспособления церковной жизни к нравам нынешнего века.

И хотя история не терпит сослагательного наклонения, не невозможной представляется ситуация, что в условиях все еще единой Кафолической Церкви эти сомнительные для православного сознания «догматы» не были бы реципированы римо-католиками. Возможно, не было бы и Реформации.

В сравнении с Западом Восточная церковь пережила Великий раскол относительно безболезненно, если не считать, конечно, полную изоляцию православных кафедр, а также резкую утрату ими своего авторитета, паствы и невероятный рост нестроений и злоупотреблений. Не обошел этот процесс и Россию: едва ли в XVII веке старообрядческий раскол мог принять столь масштабные черты, если бы не глубокое недоверие русских к «униатам-грекам» и гибель центра христианской цивилизации, столетиями питавшей Русь соками своей культуры.

И разве не выглядит пугающим тот факт, что отсутствие единого центра церковной власти привело и поныне приводит к столкновению братские Церкви православного вероисповедания? Формально сегодня никакого раскола нет. Но в действительности, например, Украинская церковь стоит на пороге объявления своей автокефалии, да и отношения с Константинопольской церковью едва ли можно назвать перспективными.

Есть мало фраз, по степени расхожести конкурирующих с утверждением, будто «греки продали Православие», согласившись на две унии. На самом деле, к несчастью, идея унии была крайне мало популярной на Востоке, да и соблюдение ее условий имело место исключительно в столице Византии, и то лишь в отдельных храмах города. Мы говорим «к несчастью», поскольку эта альтернатива реальным историческим событиям сулила неплохие перспективы. Да, Лионская и Ферраро-Флорентийская унии не решили всех проблем, рожденных Великим расколом. Вероятно, в случае униального соединения пред нами предстала бы уже другая Кафолическая Церковь – как союз двух равноправных (или почти равноправных), но различных церковных организаций. Однако уния позволяла сохранить церковное общение, евхаристическое единство, остаться римо-католикам и православным ортодоксам «во Христе братьями».

Тут же заметим, что негативная оценка униального варианта развития событий, как она зачастую дается в научной литературе и публицистике, носит умозрительный характер и основывается на некоторых аналогах, обращение к которым едва ли может быть оправданно. Например, ссылаясь на события, происшедшие на Украине и в Белоруссии после заключения Брестской унии1569 г., высказывается мнение, что уния, будь она реализована, могла привести к духовному порабощению Восточной церкви Западом. Но Византия с ее многовековой и глубокой культурой совершенно несопоставима с южнорусскими областями, находившимися под политической властью католической Польши. Кроме того, уния вовсе не означала оккупации Византийской империи латинянами, как это было с православными территориями в XVI в. Наконец, и это главное, уния означала объединение военных усилий всего христианского мира против турок-османов. Для многих современников (да и их потомков) спасенная Византийская империя казалась вполне приемлемой ценой некоторым компромиссам.

Было бы совершенно недопустимой исторической натяжкой говорить о том, что в расколе виновата только одна сторона; неважно, какая. Безусловно, трагические события 1054 г. возникли не на пустом месте и предуготовлялись несколькими столетиями взаимных претензий, обид и интриг со стороны двух вселенских кафедр – Римской и Константинопольской. И последующая вселенская вражда имела не один, а два источника, горьких и разрушительных, как сам грех. Конечно же, Кафолическая Церковь не погибла вследствие раскола Востока и Запада – мы знаем, что врата адовы не одолеют ее. Но очевидно, что вследствие раскола церковный мир обеднел, и многие миллионы христиан, лишенные полноты церковного общения, утратили возможность полнокровно и безошибочно верить в Христа и надеяться на вечное спасение.

За минувшие века раскол стал для всех уже привычной картиной. И сегодня, наблюдая, как рушатся основы христианской культуры на Западе и Востоке, с тревогой отмечая процесс дехристинизации мира, возврат его в состояние «языческого ренессанса», помутнение умов и забвение элементарной нравственности, понимаешь, насколько были слепы вожди обеих конкурирующих партий, создавшие для этого необходимые предпосылки.

---