Анти-Рим
Анти-Рим
«Широка страна моя родная,
много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю…»
В. Лебедев-Кумач
«Кто знает день, когда мы найдем себя среди человечества, и кто исчислит те бедствия, которые мы испытаем до свершения наших судеб?»
П.Я. Чаадаев[1].
I.
Никакое общество не живет какой-то одной духовной традицией, политической тенденцией или подчинено единственному вектору исторического развития; как правило, всегда существуют разные пути, которые могут оказаться востребованными людьми, если верно отражают их чаяния и надежды. Одни идеи имеют тактический, фрагментарный характер, и век их недолог. Другие, напротив, захватывают собой народное сознание целиком и полностью, становясь путеводной звездой на многие десятилетия и даже века.
Нельзя, однако, сказать, будто все они объективно полезны и способны полностью удовлетворить запросы народного духа. Нередко случается, что некоторые яркие теории, увлекавшие за собой не одно поколение людей, в действительности не имеют под ногами ни реальной почвы, ни отвечают истинным потребностям и запросам своих почитателей, способны лишь отвлечь их и вести неверным путем. Такие идеи становятся зернами, брошенными на камни или посеянными в тернии (Мф.13:20-22), и подобных примеров множество. Возможно, что при каких-то иных внешних обстоятельствах, при наличии достаточных предпосылок, они и дали бы «плод во сто крат» (Мф.13:23), но, лишенные твердых объективных оснований, способны лишь всколыхнуть сознание своих приверженцев. Им не дано гармонично развить те зачатки духовного и социального творчества, которые таятся в каждом народе, стать его мессией.
Кто не слышал о Москве как «Третьем Риме» — доктрине, с которой многие патриоты связывают славные страницы прошлого и будущие блестящие (только так, не иначе!) перспективы нашего Отечества? Возникнув из частного послания старца Филофея (1465-1542) боярину М.Г. Мисюре-Мунехину (?-1528) еще в конце XV столетия, первоначальная идея впоследствии обрастала новыми, современными для каждой исторической эпохи деталями, став своего рода знаменем русского православно-патриотического движения. Не утратила, как известно, «третьеримская» идея популярности и в наши дни; более того, сегодня она переживает очередной пик популярности в определенных кругах. Что, конечно же, не может не вызвать к ней особого интереса.
Начнем, как это принято, с первоисточника. В современном переводе интересующая нас часть послания старца (а всего было несколько посланий, в которых старец излагал сходные мысли или развивал их) выглядит следующим образом: «Скажем несколько слов о нынешнем православном царстве пресветлейшего и высокостолнейшего государя нашего, который является единственным христианским царем во всей поднебесной и браздодержателем святых Божиих престолов Святой Вселенской Апостольской Церкви, которая – вместо Римской и Константинопольской – находится в богоспасаемой Москве во имя святого и славного Успения Пречистой Богородицы. Так знай же, что все христианские царства окончили свое существование и сошлись в едином царстве нашего государя; по пророческим книгам это есть Ромейское царство. Ибо два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать»[2].
Как известно, старец Филофей не случайно так категорично заявлял о уже состоявшемся падении двух «Римов» и торжестве третьего по счету, его вдохновляло известное пророчество Даниила, где описывается гибель неких великих государств и провозглашается гимн последнему, вечному царству. «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовек не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно» (Дан.2:36-45). Правда, идея именно третьего «Рима» при буквальном толковании данного пророчества выглядит несколько натянутой: у Даниила речь идет о четырех царствах, последнее из которых не разрушится вовек. А «третьим» в череде сокрушенных держав значится «медное» царство, которое традиционно ассоциируется с языческой Римской империей. Тем не менее эта ссылка для современников Филофея и последующих сторонников его идеи казалась безусловной.
Заметим также, что и после минувших 500 лет со дня написания послания говорить о единой доктрине применительно к «Третьему Риму» было бы некорректно. Есть лишь общая идея, многих манящая своей красотой и надмирностью. А в деталях мнения носят совершенно противоречивый характер. Кто-то видит в «Третьем Риме» прямое указание на миссионерскую роль России, как последней хранительницы Православия после падшей в 1453 г. Византийской империи: «Историософская концепция «Третьего Рима» – отражение русского православно-вселенского исторического самосознания, воспринимавшего Русскую землю как страну Богоизбранную»[3]. Другие, осторожничая, упирают на эсхатологический характер доктрины: «Изначально учение старца Филофея проникнуто было не триумфалистским пафосом, а эсхатологическими ожиданиями»[4].
Им вторят не менее авторитетные авторы, утверждающие, что ««Третий Рим» — это апокалиптический минор, раскрывающий события конца света: наступает последняя эпоха, последнее земное «царство». С тем большим смирением следует творить заповеди и блюсти чистоту веры. Только уже гораздо позднее эта апокалиптическая схема была перетолкована официальными книжниками в панегирическом смысле и превратилась в своеобразную теорию официозного хилиазма»[5].
Данный аспект – не единственный, вызывающий множественность толкований. Одни полагают, что Москва через «Третий Рим» заявила о своем преемстве Византии, как праматери христианской культуры: «Идея «Третьего Рима» представляла собой мечту ностальгического и одновременно апокалиптического толка, как если бы традиционно-универсалистическая византийская схема была вечной»[6].
Им возражают: да, «Третий Рим» — это формула, придающая России полуторатысячелетнюю временную глубину, историческую протяженность. Однако «едва ли вопрос преемственности Москвы от Византии становился современниками старца Филофея на первое место, поскольку даже в дипломатических отношениях такое заявление несло за собой целый ряд весьма невыгодных для Москвы последствий. Да для этого и не было необходимости вспоминать императора Августа Октавиана и «Первый Рим»»[7].
Говоря о послании старца Филофея, обратим также внимание на то, что оно не является политической программой, этаким «заветом князю». К слову, как полагают специалисты, Московские государи всего менее руководствовались советами Филофея в своей практической деятельности; их интересовали более насущные проблемы, чем толкование апокалиптических сочинений[8].
Нельзя сказать, будто послание констатирует какие-то исторические факты, либо является новым пророчеством о будущем. Его никоим образом нельзя квалифицировать также и как признанную всеми квинтэссенцию духа времени, своего рода заветную мечту великоросса, завуалированную программу будущего развития Московского царства[9]. Это – лишь один из документов, донесший до нас определенные чаяния времени и давший толчок тем или иным настроениям. Хотя, конечно, популярность идей, изложенных старцем Филофеем, была такова, что они в отредактированном виде были официально изложены в актах Московского Освященного Собора 1589 г. об утверждении Московского патриаршества, где «Третьим Римом» именовалась уже не Москва, а вся «Великая Россия» в целом[10].
В этой связи весьма серьезное значение имеют ответы на вопросы: насколько мысли и оценки старца Филофея о России соответствовали обстоятельствам и духу того времени, потребностям национального развития нашего Отечества в прошлом и актуальны в настоящее время; являются ли они добрыми проявлениями русского самосознания или, напротив, результатом тех заблуждений духа, от которого несвободна ни одна нация, тем более великая – «у великих народов и ошибки бывают великими»?
II.
Как ни странно, наиболее слабым звеном в перечне оценок старца Филофея является указание на Московское царство, как на христианнейшую державу. Для того чтобы считаться в полном смысле слова таковой, Москве необходимо было обеспечить нормальное, непрекращающееся развитие духовной жизни личности и общества в целом. А для этого нужна сама личность и религиозное образование, чтобы эта личность верила в Бога искренне и содержательно, чтобы знание ее о Христе было полным. Иначе, зачем нам Евангелие и Послания Апостолов, Святые Отцы и Учители Церкви, если можно обойтись пустыми поклонами неведомому «богу»?!
Однако едва ли можно без опасения впасть в обман утверждать, будто нам удалось привить и закрепить в русском сознании идею человеческого достоинства. ««Благочестивая» Русь московской эпохи, — не без оснований говорил как-то В.С. Соловьев (1853-1900), — спокойно допускала языческий взгляд на человека, как на вещь, которая может всецело принадлежать другому. В сущности, московское холопство ничем не отличалось от древнего рабства: господин, убивший холопа, не нес никакой действительной ответственности и лишь для виду подвергался церковной епитимии. Нужно было восстановить (или все же создать? – А.В.) в русском сознании элементарное христианское понятие о человеческом достоинстве»[11].
В оценках В.С. Соловьева нет преувеличения – лишь боль за наши недостатки. Более того, такое отношение к человеку было характерно не только для XV столетия. Любопытный эпизод произошел в начале царствования Петра Великого (1682-1725) – сына своей эпохи, когда государь прибыл с посольством в Амстердам. Однажды он узнал, что два посольских дворянина, сопровождавших его, неодобрительно высказывались о царе в том смысле, что тому следовало бы поменьше выставлять себя на посмешище своим поведением, а держаться соответственно сану. В бешенстве Петр велел казнить обоих, но встретил мягкий, однако категоричный отпор: ему объяснили, что царь находится в Голландии, где никого нельзя казнить без приговора голландского суда. С глубокой неохотой Петр согласился на компромисс, в результате чего бедняги были высланы в какие-то отдаленные голландские колонии[12].
Откуда же это в нас? Почему, свято храня верность Христу и легко идя на смерть за Православную Церковь, мы так и не сумели воспитать личность? Как полагают, история русского нигилистического отношения к человеку выросла из самой специфики формирования Московского княжества (впрочем, как и остальных русских княжеств). В период удельного времени люди могли сами выбирать себе хозяина. Но когда удел Московского князя перерос в государство, прежний князь-хозяин стал автоматически считаться не только владельцем земли, но и государем над людьми[13].
Это обстоятельство, быть может, не повлекло бы таких гибельных последствий, если бы не вторая особенность политического и общественного строя Древней Руси. К несчастью для нашей государственности, высокое понятие «честь», далеко не пустое в Византии или в Западной Европе, изначально выросло из разрядов, на которые делились различные элементы русского общества. Одно занятие считалось «честнее» другого, но и внутри каждого разряда отдельное лицо имело свою «честь» и ревниво следило за тем, чтобы она не подверглась уменьшению, поскольку уже приняла характер наследственной собственности.
Как следствие, сама иерархия лиц, из которых состояло общество, определялась знатностью, родом занятий, могуществом, личной зависимостью от какого-либо высокопоставленного лица и т.п. Иными словами, элементами, которые имели самое отдаленное отношение к идее государственности и понятию о человеческом достоинстве, никак не должные зависеть от личных, субъективных условий. «Отсюда бесконечное неравенство между людьми», — писал Б.Н. Чичерин (1828-1904).
Чтобы не потерять свою «честь», каждый обладатель почетного статуса усердно заботился о всевозможных мелочах, которые могли бросить на него тень. Сел один раз ниже кого-то, значит – навсегда унизил свою «честь», а попутно и всех остальных родичей. Эти «разряды» и «чести» настолько закрепились в нашем сознании, что совершенно вытеснили христианское понимание личности, основой которой является ее богоподобие, и стали абсолютно доминировать в социально-политических отношениях.
Ни царь, ни патриарх — никто не мог до известного времени сломать их. Это оказалось под силу лишь титану на троне – императору Петру Великому. А до тех пор «Московский царь мог безусловно распоряжаться имуществом и личностью своих подданных, но как скоро он ставил кого-нибудь под начальство менее знатного человека, то встречал тупое сопротивление, перед которым сокрушалось все его могущество». Отсюда — доходивший до нелепостей формализм, накрепко вбитый в наши «Разрядные книги».
Из этого же источника возникло то крепостное состояние, которое захватывало не только низшие сословия, но и высшие, попавшие в абсолютную зависимость от своего князя, а позднее – Московского царя. При Иване III (1449-1505) во временных договорах князя с боярами последние еще именуются «слугами». Но уже с князя Василия III (1502-1533) это название заменяется термином «холоп». Царь стал единовластным господином, все остальные были его холопами. И лишь при Петре Великом слово «холоп» было заменено словом «подданный»[14].
Первый Российский император прилагал титанические усилия для того, чтобы сделать из раба гражданина, но и у него получалось с великим трудом хотя бы на время изменить общую психологию масс. Отдавая себе отчет в том, что «английские вольности здесь не у места», он «тиранически» пытался привить чувство собственного достоинства русскому человеку, жестко ломая старые, рудиментарные порядки.
Как-то царь признался в беседе с одним иностранным послом: «Знаю, что меня считаю тираном. Иностранцы говорят, что я повелеваю рабами. Это неправда: я повелеваю подданными. Надобно знать, как управлять народом. Полезное я рад слушать и от последнего подданного. Доступ ко мне свободен, лишь бы не отнимали у меня времени бездельем. Я не усугубляю рабства, обуздывая озорство упрямых, смягчая дубовые сердца, не жестокосердствую, переодевая подданных в новое платье, заводя порядок в войске и гражданстве и приучая к людскости, не тиранствую, когда правосудие осуждает злодея на смерть. Совесть моя чиста. Бог мне судья!»[15].
Но, как известно, едва смерть оборвала дыханье императора, многое вернулось на круги своя. И долго, еще очень долго прежние «московские» порядки довлели в межличностных отношениях. Уровень христианского милосердия и человеколюбия в 1742 г. задал Святейший Синод, вступивший в конфликт с императрицей Елизаветой Петровной (1741-1762) по вопросу о возрасте, с которого допускалась смертная казнь и пытки. Императрица пыталась через Синод и Сенат провести законопроект, не допускающий указанные наказания до достижения 17 лет[16]. Однако Святейший Синод оказался в этом вопрос жестче царицы и Сената, потребовав применять пытки и казнь к 12-летним детям, поскольку по «учению Святых Отцов малолетство считается до 12 лет». Какая уж тут личность…
III.
Помимо внешних социальных условий, для формирования личности требуется система просвещения, которая у нас «счастливо» отсутствовала. Едва ли кто-то будет оспаривать тот факт, что уровень и масштабы образования, включая в первую очередь религиозное образование, были в России традиционно крайне низкими. Хотя духовный и социальный строй Московской Руси был религиозным, но такая религиозность сводилась почти исключительно к внешнему обряду и никаких нравственных обязанностей на русских христиан не налагала. «Эта формальная религиозность могла случайно соединяться в том или другом лице с добродетелью и святостью, но столь же мириться со злодейством. Главное условие для действительно совершенствования, для общего нравственного прогресса, — именно деятельная религия, идеал общественной правды, — отсутствовало вполне»[17].
Безусловно, глубокая лакуна в нашем религиозном и общественном быте объяснима историческими перипетиями создания Московского государства, но от этого объяснения она не стала менее ядовитой. Христианство – в том числе «от мира сего», и его действие «отнюдь не ограничивается прямым и непосредственным влиянием на умы людей. Исполинское предназначение его должно быть следствием множества нравственных, умственных и общественных сопряжений, в которых человечество должно найти простор для всех направлений своей деятельности»[18].
Отсутствие же свободной и образованной личности привело к тому, что содержание веры представлялось для подавляющей части христианского населения России весьма и весьма туманным. Если человек не образован, если он – не личность, если культура его крайне низка, то и улучшать свою жизнь и окружающий быт он не намерен. Эти факторы, помноженные на чрезвычайно тяжелые внешние условия существования русских людей (войны, неурядицы, голод, нищета, краткость жизни и т.п.), привели к тому, что грубость в отношениях, неустроенность в быту, попрание человеческого достоинства и иное, что едва ли служит украшением государственного строя, были повсеместным, широко распространенным явлением.
Впрочем, почему были? Многое ли изменилось с тех пор? Приведем краткий отрывок из известного современного литературного произведения, в котором удачно отражен характерный для нас вектор временности бытия, убивающий любые желания перемен к лучшему в социальном отношении.
«Костенко осмотрел маленькую комнату Минчакова. Стол накрыт газетами. В столе один ящик, открыл его: там две тарелки, два ножа, большая ложка, видимо, ею же и сахар в стакане размешивал, и щи хлебал. Два табурета. Крючки, на которых висел «гардероб» — старый пиджак, такие деды в деревнях носят. «А вот латыш, — подумал Костенко, — комнату бы обжил. Уж про немца и говорить нечего. А наши забили деньгу – и обратно. Сами себя люди теряют, временность; невосполнимо это, пропавшие годы, надо всегда сразу обживаться, чтоб каждый твой ночлег на земле оставался в памяти радостью и красотой. Отчего это у нас? От неуверенности, что ли? Или от мятежности духа – тянет все куда-то, тянет…Кто сказал – стихийные мы? А что? Тоже ответ. Да только верный ли?»»[19].
Да и где, у кого было учиться?! Не является секретом тот весьма печальный факт, что образованные, начитанные и по-настоящему «книжные» люди даже на архиерейских кафедрах были явлением исключительным. Заметим, что речь идет не о периоде татарского ига, в течение которого ждать особой образованности от раздавленной Руси было просто нелепо, а о цветущей эпохе становления Русской церкви в домонгольскую эпоху. Впрочем, паства и князья не особенно нуждались в просвещенных архиереях. Да и среди священнослужителей отношение к образованию было более чем специфическим, а порой и категорично отрицательным.
Так, некоторые из них решили, будто чтение книг – не архипастырское дело. Другие, напротив, считали, будто епископы уже в силу своего сана являются людьми, сведущими во всем вопросах церковной жизни. А потому вовсе не нуждаются в дальнейшем обучении. В итоге, в религиозной жизни нашего общества практически не встречаются богословские беседы и споры, а древнерусская библиотека не превышала «непритязательного для ума собрания книг рядового византийского или болгарского монастыря». Не удивительно, что переводческая, литературная и проповедническая деятельность была инициирована в Киеве не священством, а Великим князем св. Ярославом Мудрым (1016-1054)[20].
В дальнейшем жесточайший дефицит образованных людей вынудил Новгородского митрополита Геннадия (1484-1509) с горечью констатировать: «Не можем добыти, кто бы горазд грамоте. Кто хочет учиться, тот не может достать силы книжные, а другие не хотят учиться, а если учатся, то не от усердия».
И потому долго, еще очень долго сохранялись в русской жизни атавизмы язычества. Правда, они не носили акцентированного характера насаждения антихристианских вероучений, скорее, представляли собой совокупность старых языческих обрядов, сохранившихся в народе. Но вред от них нельзя приуменьшать. «Праздновав и празднуя языческие праздники и совершая религиозные языческие обряды, народ язычествовал и язычествует нисколько не сознательно, — писал Е.Е. Голубинский (1834-1912), — но языческое тем не менее остается языческим»[21]. А где закрепилось язычество, вытеснившее из какой-то части быта христианство или не допустившее его, там нет личности.
Разумеется, царь и священноначалие активно боролось с ними – впрочем, не вполне успешно, судя по рецидивам бытовых языческих проявлений в последующие века. Еще на Стоглавом соборе 1550 г. приводились примеры многочисленных обрядов, положенных на христианские праздники, или существующих автономно. И отцам пришлось разъяснять, что в день Святой Троицы христианам не следует со скоморохами, скачками, пением и плачем в деревнях и селах поминать своих почивших родственников (вопрос 23). Достаточно напоить и накормить нищих, дабы те помянули покойных. Аналогично с этим категорически запрещались на Иванов день и навечеряти Рождества гадания, пляски через огонь и скачки (вопрос 24). Вслед за этим следует еще целый ряд канонических узаконений, должных побороть языческие традиции, широко распространенные в Петров пост, на Радуницу, на Усекновение честной главы Иоанна Предтечи и т.д.[22]
Кто-то справедливо сказал, что если в Византии ереси рождались от чрезмерного интеллекта, то у нас они появлялись вследствие отсутствия оного. Не удивительно, что тема обряда, внешних символов стала камнем преткновения для большинства паствы и клира нашей Церкви. Отсутствие же образования и культуры приводило к тому, что любое мнение, несогласное с устоявшимся, тут же автоматически квалифицировалось, как ересь без каких-бы то ни было оснований. Достаточно вспомнить трагическую историю преподобного Максима Грека (память 3 февраля), чтобы убедиться в истинности данного тезиса. Как ни горько звучит, но это очень «по-русски»: вначале пригласить к себе книжника, дабы учиться у него, затем за «ереси» бросить учителя на 25 лет в темницу, а после смерти – прославить как преподобного.
И, оценивая себя сегодняшних, несложно прийти к выводу, что наше неумение слушать оппонента, неуважение к чужому мнению, личностная оценка любого противоположного взгляда не только, увы, присущи нашему сознанию и практике, но и являются законным детищем московской необразованной религиозности.
В последующем ситуация с просвещением лишь ухудшалась. Весьма характерный эпизод произошел при присоединении Киевской митрополии в XVII столетии к Московскому патриархату. Как известно, до подчинения Москве Киевский митрополит среди прочих особых прав непосредственно руководил типографией Киево-Печерской лавры, что имело широкие последствия. Не говоря уже о том, что поток книг, выходивший оттуда, в значительной степени способствовал духовному просвещению Юга России, типография приносила весьма существенные доходы, так что ее считали едва ли не самым главным источником пополнения митрополичьей казны. Надо сказать, что все попытки правительства Польши и даже Римской курии противостоять этой просветительской деятельности путем издания своих произведений на русском языке не принесли успеха – настолько системной и сильной являлась проповедническая деятельность Киевской типографии и духовных школ Малороссии[23].
Однако, никоим образом не доверяя «на слух» малороссийским епископам и просветительским школам, до сих пор существовавшим в Украине даже в период ее подчинения католической Польше, Московский патриарх Иоаким (1674-1690) запретил издание книг в Киеве, полагая, что в массе своей они наверняка еретические. А попутно закрыл и духовные школы, считая, что там добру не научат. Как справедливо замечают исследователи, малороссы были поражены этими нововведениями, поскольку ранее систематически получали привилегии для поддержания православных духовных учреждений от католических королей Польши [24].
В результате, понятие о личности, обладавшей известными правами, у нас возникло очень поздно, и в течение длительного времени было подернутой все той же дымкой неопределенности содержания. Все было подчинено государственным целям и интересам, которые, однако, формировались узкой группой представителей высшего света, далеко не всегда умевших и желавших отделить собственные выгоды от национальных нужд.
«Первый Рим» и блистательная Византия («Второй Рим») не потому только были столь востребованы окружающими их варварами и народами, что обладали гигантской военной силой; они привлекали к себе высочайшей культурой, мощью и упорядоченностью своего общественного строя. А звание «римский гражданин», которое так желали получить варвары, было далеко не пустым звуком и предполагало наличие конкретных, защищенных законом и судом прав личности, которые позволяли человеку ощутить себя таковым. Ничего такого Москва предложить не могла за неимением даруемого продукта.
Впрочем, по мнению сторонников «Третьего Рима», воскресивших некоторые старинные убеждения, сама постановка вопроса о «правах» есть первый признак богоборчества. «Нет никакого обеспечения, скажут нам; или народ, или власть могут изменить друг другу. Гарантия нужна! Нет, гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла. Вся сила в идеале. Вся сила в нравственном убеждении»[25]. Думается, под этими словами мог бы охотно подписаться и Бакунин, и батька Махно…
IV.
Продолжая перечень обстоятельств, никак не позволяющих отнести Москву тех веков к «наихристианнейшим» державам, нельзя пропустить такой важный вопрос, как отношения между Церковью и государством в период написания послания старца Филофея и в последующие годы, а также состояние самой Русской церкви.
Да, она многое сделала для создания Русского царства и объединения земель вокруг Москвы. Неоспоримый факт, что царь и епископы систематически совместно обсуждали самые важные проблемы государственного и церковного характера. Без государственной власти была бы невозможна и автокефалия Русской церкви. А русское патриаршество никогда не могло бы образоваться без многолетних усилий царя и Московского правительства. Были Соборы, монастырские старцы, святители и преподобные «игумены Земли Русской», без которых немыслимы победы на Куликовском поле и Угре. Но в целом той «симфонии», какая имела место в Византии, в Москве не наблюдалось.
За слабой образованностью и полным отсутствием у нас богословской и философской мысли много веков подряд вплоть Петра Великого, определение того, в чем заключается наша православие и благочестие, а в чем неправославны остальные христиане, т.е. «нехристи», было отдано на откуп отдельным харизматическим персонам типа протопопа Аввакума (1820-1682) и патриарха Никона (1652-1666). Зато государство в лице царя, властей, иерархии, податей, наказаний и т.п. существовало зримо и явственно. Уж в чем-чем, а в существовании царской власти сомневаться не приходилось.
Вполне убедительно эту мысль некогда высказал В.С. Соловьев: «Русский народ в значительном большинстве своем избрал для своего соединения не религиозную, а политическую форму единства, определил себя не как Церковь, а как государство. Кто слыхал в нашем народе о Русской церкви (в смысле социального тела), о патриархе и т.п.? А что такое Русское царство и царь – это всякий понимает»[26].
Нельзя, разумеется, не сказать, что и с практической точки зрения едва ли было возможно иное. Ведь, едва освободившись от татар и начав движение вширь, русские христиане оказались небольшим островком среди многочисленных народов-язычников, буддистов и мусульман, волей Провидения присоединенных к нему. И единственной формой этого единства могла стать, разумеется, не Церковь, к которой иноверцы не имели никакого отношения, а лишь сильная держава в лице Московского царя. Как видим, в связке «Церковь-государство» последнее, конечно, доминировало, а подчас и вовсе покрывало собой Церковь.
Как известно, любая односторонность вредна для человека и общества. Безусловно, государство являет собой высшую форму человеческого союза, где общие, духовные понятия впервые получают преобладание над личным интересом и материальными благами. Но когда государство становится всем, то невольно такое положение дел приводит к растворению в нем и личности, и общества, и самой Церкви.
Как следствие, церковный строй нашего Отечества также едва ли может быть назван хотя бы привычным для православных Поместных Церквей. Да, она приобрела сильнейшее влияние на внутренние и внешние дела, но лишь после того, как слилась с государством, стала его прообразом, символом. Эта ассоциация была тем более легка, что для русского сознания Церковь привычно отождествлялась исключительно с носителями церковной власти, т.е. священноначалием, но никак не со всей церковной полнотой.
Уже древнерусский епископат в большинстве своем черпал свои резервы из местной военной и боярской знати. «Во всяком случае, никто из наиболее известных представителей высшего духовенства древнего Киева не был человеком, оказавшимся в престольном городе волей случаях или превратностей судьбы». Более того, нередко представители церковно-политической элиты Киева были тесно связаны с жизнью княжеского рода и ее главнейших представителей еще задолго до прихода в обители или на кафедры[27].
В дальнейшем, как известно, все наши архиереи фактически стали государственными чиновниками высшего ранга, безответственными, однако, перед государем, и практически неподсудными ему. В массе своей русские иерархи являлись выходцами богатейших аристократических семей и не страдали ущербностью самосознания, привыкнув к осуществлению государственных функций еще в период господства татар. Да и влияние патриархов на наших епископов, архиепископов и митрополитов было весьма и весьма условным – все решали частные критерии.
Отсюда та двойственность в историческом положении Русской церкви: она была Церковью по преимуществу государственной, перенявшей многие его методы деятельности, интересы и недостатки, не имеющей собственной позиции по многим из тех вопросов, которые являлись предметом постоянных дебатов как в Византии, так и в Западной Европе. При этом все попытки Церкви, т.е. священноначалия, «освободиться» от государства, т.е. царя и правительственных учреждений, почувствовать свое собственное предназначение, осуществлялись теми же «государственными» методами. Как следствие, русский папизм зачастую оставлял далеко позади себя папизм латинян и греков. И если говорить о доминирующей черте нашего церковного строя, то легче его характеризовать термином «власть», чем «милосердие», например.
Ни для кого не является секретом тот факт, что наша иерархия не только систематически доказывала превосходство священства над царством, щедро черпая аргументы из латинских источников, нимало этим не смущаясь, но и связывала эту идею с убежденностью об изначальном превосходстве Москвы над всеми остальными народами. А потому, едва отойдя от ужасов Смутного времени, решительно требовала закрепить за Москвой, «так и быть», скрепя сердцем, третью строку в диптихах, оттеснив вниз Антиохию и Иерусалим[28].
«Так и быть» — потому что москвичи были убеждены, будто вообще-то Москва является прямым преемником престола Апостола Петра, Древнего Рима, который, скатившись в ересь, утратил свои преимущества, и те должны быть переданы Москве. Разумеется, наше превосходство не может иметь места, если мы в чем-то несовершенны. Так выстраивалась концепция «Третьего Рима», который нужно сохранить и едва ли нужно улучшать: идеал – он и есть идеал.
Плодом этих размышлений и практик стал русский папизм, наделавший немало бед. Надо сказать, «канонические» и идеологические его источники донельзя скудны и неоригинальны. В первую очередь, это «Константинов дар», в который наши иерархи верили как в Бога. А потому при патриархе Никоне он был даже включен в состав «Кормчей книги». Второй — так называемая «Повесть о белом клобуке» — своего рода русская интерпретация «Константинова дара», появившаяся в Новгороде при митрополите Геннадии практически одновременно с посланием старца Филофея.
Смысл этого повествования сводится к тому, что якобы император св. Константин Великий (306-337) после своего крещения даровал Римскому папе св. Сильвестру (314-335) белый клобук, как символ (опять символ!), отличающий его от всех остальных архиереев. Последний православный папа Рима, предвидя ересь своих преемников (?) отослал сей клобук на хранение в Константинополь, но и там патриарх Филофей (1353-1354; 1364-1376), предвидя измену веры со стороны греков на Соборе во Флоренции (без малого за век?), передал драгоценную реликвию Новгородскому архиерею. Таким образом, как считалось, Москва, Новгород и Тверь стали центрами истинной веры и преемниками «Второго Рима»[29].
Как справедливо полагают, в первую очередь данное сочинение было призвано возвеличить власть епископа над княжеской/царской. Однако это не помешало «Повести» невольно «подыграть» и «третьеримской» идее. Заметим попутно, что белые клобуки присутствуют в нашем архиерейском одеянии и сегодня, как наглядное свидетельство верности старым традициям, которые, на самом деле, не худо было бы переосмыслить. Разумеется, как всегда и везде, папизм внес резкое размежевание в Русской церкви, четко разделив абсолютное в своих правах священноначалие, почти бесправный клир, а рядом с ним и несколько ниже — прихожан.
Это положение дел сохранилось до самого упразднения патриаршества, так было и после Поместного собора 1918 г., патриаршество восстановившего, так есть и теперь. Существует священноначалие, абсолютное в своей полноте и фактически подчиненное единственно патриарху, неподсудное более ни перед кем (во всех отношениях). Сохранились и претензии на первенство в Восточной церкви, которое мы никак не можем поделить с Константинополем. Отсюда, помимо откровенных провалов во внешне-церковной политике и неоправданного ригоризма отдельных заявлений, наши сегодняшние беды и одиночество, обусловленное не «предательством» остальных Поместных Церквей, а, главным образом, нашими амбициями.
Есть безликий и бесправный приход, и есть клир – нечто среднее между епископатом и прихожанами, обладающий не твердыми правами, а личным статусом, предопределяющий права, блага и степень ответственности/безответственности каждого конкретного лица. Все это носит сугубо субъективный характер – кто и почему близок к верхушке властной церковной пирамиды, статус («честь» и «разряд»), представляет собой явление случайное, основанное на личной близости или интересе, но далеко не часто – на твердых канонических правилах.
Верность нашего епископата духовным традициям Церкви в деле обеспечения «церковной независимости и свободы», хорошо иллюстрирует Синодальный период. Лица, близкие к его деятельности и хорошо знавшие внутреннюю историю вопроса, не раз отмечали, что в недостатках синодального управления виновны в первую очередь архиереи, которые действительно должны были представлять собой Русскую церковь, чего на самом деле не происходило[30].
V.
Итак, все стало государством, все оказалось проникнутым единым универсалистским духом властного начала. Казалось бы, что еще нужно для развития нашей государственности?! Но, к сожалению, и здесь наши представления о высшем политическом союзе были далеки и от римо-языческих, и тем более от византо-христианских. Понятие «общего блага», которое являлось для Рима и Византии альфой и омегой государственной жизни, нам было практически незнакомо.
Следует заметить, что само понятие «государство» почти не фигурировало в русском языке, его заменяли термины «держава», «царство», «власть». Воевали и боролись за царя, Русскую землю, Церковь, веру православную, родных и близких – но не за государство. И хрестоматийное выражение: «Мне за державу обидно!» никак, даже сегодня, спустя много столетий, не трансформируется в, казалось бы, естественную синонимичную фразу: «Мне за государство обидно!» — фальшь для русского слуха очевидна.
Не секрет, что русскому самосознанию издавна свойственно весьма специфическое отношение к власти и государству. Держава – это то, что защищает нас, есть олицетворение силы и мощи Родины. Отечество – наш дом, могилы предков, семья, мать, отец. Но уже власть, как синоним государства, есть нечто чужое, враждебное человеку. Власть боятся, ей повинуются, за нее борются, поскольку она – источник всяческих благ. Однако ради власти, как противостоящего человеку феномена, жертвовать собой не хочется, она либо возвышает над другими, либо губит – смотря, в каких отношениях лицо с ней состоит. При этом власть не отождествляется исключительно с государем: как известно, «жалует царь да не жалует псарь», а у «псаря»-то власти может быть побольше царской. И уж во всяком случае, она обычно ближе и конкретней. Поэтому царя, как лицо, с которым ассоциируется Русская держава, почитают, ему бьют челом и за него гибнут, но власть не любят.
Однако власть кормит – главная мысль, которая крепко-накрепко запала в русское сознание. Кормление, как институт обеспечения государевых слуг (бояр) на русских территориях, обладал тем порочным качеством, что наместник получал не «корм» за управление землей, но само управление принимал как плату за свою службу царю. И Иван IV (1547-1584), и Алексей Михайлович (1645-1676) многое сделали, чтобы разрушить эту порочную практику. Но хотя уже в XVII в. на воевод, направляемых царем для управления территориями, смотрели как на правителей, исполнявших царскую службу, кормление все еще сохранялось повсеместно. И многие служилые люди просили отпустить их на воеводство «покормиться». Лишь при Петре Великом «разрядные книги» были сожжены и заменены на «Табель о рангах», предоставляющий возможность людям низших социальных групп сделать карьеру на казенном поприще.
Впрочем, атавизмы сознания все же сохранились. «До сих пор, — констатировал в 1858 г. Б.Н. Чичерин, — еще на многие общественные должности смотрят единственно, как на средства для частного обогащения, и взятки, равно как и пользование казенными деньгами, считаются у большинства делом самым обычным, которое не налагает на человека пятна»[31]. Невольно думаешь: минуло более 150 лет после написания этих строк, но что изменилось?..
«Пока общества еще колеблются без убеждений и без правил даже и в повседневных мелочах, — писал один автор, — как можно ожидать в них созреваний зачатков добра? Пока – это все еще хаотическое брожение предметов нравственного мира. Мы пока еще в таком положении»[32]. А потому, к несчастью, наше Отечество едва ли могло похвастаться стройностью государственных учреждений, их эффективностью и наличием интеллектуального государственного аппарата, способного оценить проблемы государственного строительства. Были отдельные таланты и даже гении, великие администраторы и полководцы – все они были одиночками, не было государственной системы.
«Заставляя целый народ, — резюмировал Чичерин, — служить единой общественной цели, казалось бы, государство должно накопить несчетные средства и достигнуть высокой степени могущества. А между тем все ускользает из его рук, все стремится врозь, и старания водворить порядок, установить правильное общественное устройство, остаются большей частью безуспешными. Обширные земли представляют собой пеструю смесь разнородных и разнохарактерных учреждений. Давно пережитые формы проглядываются на каждом шагу: видны и следы кормлений, и родственные отношения в государственной службе, система частных прав и привилегий остается в полной силе. Во всем чувствуется недостаток гражданского образования, недостаток юридического смысла, которое точно определяет и разграничивает право и обязанности. Частности в Московском государстве преобладали над общим»[33].
Впоследствии, завышено идеализируя строй Московской Руси, славянофилы утверждали, что все наши беды – суть детище Петра Великого, растоптавшего «старую Русь». И вполне обоснованно подверглись критике со стороны более сведущих и объективных исследователей, которые замечали, что славянофилам не могло быть неизвестно, что «клеймо рабского ига», «черная неправда судов», в которых они упрекали царя Петра Алексеевича, является в действительности наследством «Третьего Рима».
А если нравы и смягчились с течением лет, то не потому, что правительство вернулось к старым «формулам счастья», а исключительно за счет европейского образования хотя бы правящего слоя Российского государства и резкой смены внешнего и внутреннего курса государственной политики. Объективно, человеческие «права» являются исключительно прямым следствием европейского просвещения и того общественно-политического строя, который начал формировать Великий Русский Преобразователь. Разве нужно напоминать, что лишь при царе Петре Алексеевиче старообрядцы, например, до сих пор совершенно бесправные, которых можно было убивать без суда, получили права гражданства?
VI.
Переходя от одного нашего недостатка к другому, восхваление которых (по Филофею) вызывает лишь живое недоумение, никак нельзя обойти стороной явный уклон в национализацию и Русского государства, и Русской церкви. Чем автоматически убиваются любые надежды признать Москву преемником «Второго Рима».
Безусловно, Византия являлась Империей и вплоть до последнего своего свободного вздоха никогда не изменяла имперской идее. Именно это убеждение заставляло многих Византийских василевсов, среди которых особенно выделяются фанаты имперской идеи – св. Лев Великий (457-474) св. Юстиниан Великий (527-565), Ираклий Великий (610-641), св. Никифор Фока (963-969), Иоанн Цимисхий (969-976), Мануил I Комнин (1143-1180), вести непрерывные войны с персами, арабами и турками, чтобы только вернуть свое государство в прежние границы Всемирного христианского царства. Чтобы вновь воссоединить все христианские народы под властью православного императора.
Даже когда в середине XIII в. среди части византийской аристократии возникли националистические настроения, в массе своей народ эти новшества не поддержал. Для Западной Европы Византия также всегда оставалась империей. И накануне гибели Константинополя европейцы называли Византийского самодержца пусть и «Греческим», но все же императором, не смея отказать ему в этой чести.
Не так было у нас. Хотя в понимании Филофея «Третий Рим» ассоциируется именно со Всемирной империей («Рим – весь мир»[34]), современники видели в Москве лишь последнее христианское царство, последнее прибежище Церкви на земле, окруженное «нехристями». А потому, хотя старец Филофей и утверждал, будто «все христианские области придут к концу и соединятся в единую область нашего государя, т.е. в область русскую, «согласно пророческим книгам», Московские государи на западный манер строили национальное государство, а не прообраз Византийской империи.
Да, Иван IV Грозный (1547-1584) в свое время изъявил настойчивое желание венчаться царским чином (впервые на Руси). Но не «императором римлян», как того требовала традиция преемственности власти Московского государя от Византийских самодержцев, а «царем всея Руси». Отметим также, что в своей текущей политике царь был верным приверженцем Макиавелли (1469-1527), сочинения которого охотно и часто читал[35].
Впрочем, в практической деятельности и другие самодержцы не особенно озадачивались проблемой доказать свою преемственность от Византии. Напротив, в официальных актах и дипломатической переписке зачастую речь идет скорее о том, что Москва заменяет собой Византию, а не продолжает ее. Эта тенденция совпала, как известно, с охлаждением отношения к грекам, в которых видели отступников от веры. Разумеется, такой подход не только резко сужал «имперский» кругозор России, но и становился основой национального затвора от всего остального мира. Решающим стало национальное самоутверждение, проглядываемое в строках Филофея лишь исподволь[36].
Национальный подъем тех лет вполне объясним, поскольку освобождение от татарского ига дало мощный толчок русскому самосознанию и национальной гордости, соединенных с ощущением собственной силы. Безусловно, этот рост народного духа был явлением положительным и естественным. Однако он нес в себе некоторые семена односторонности и ограниченности. «С русским народом случилось то самое, что бывает с человеком, который обращается исключительно с лицами, с низшими его по духовному развитию, и от этого получает преувеличенное понятие о своем достоинстве и значении»[37].
Дальнейшие события, когда вдруг «выяснилось», что в отличие от русских «греки веру продали», сговорившись с латинянами во Флоренции и подписав унию («Греческое царство разорися и не созиждется, сиа вся случися грех ради наших, понеже они предаша православную греческую веру в латынство», — как писал старец Филофей в своем послании[38]), лишь способствовали консервации самых вредных для нашего государственного и церковного строя практик. Последовавшие затем попытки при Иване IV и Алексее Михайловиче унифицировать обрядовые книги и внести необходимые исправления в богослужебные тексты вместо ожидаемого результата привели к обратному итогу: москвичи уверились, что именно Русь сохранила истинную веру, а греки ее «испортили», причем еще несколько столетий назад. Отсюда – недоверие к ним и даже вражда, не прибавлявшие широты нашему мировоззрению.
Национальной стала и Русская церковь, священноначалие которой в гораздо большей степени, чем в Византии, зависело от царя. И хотя среди русского епископата не угасал дух христианских кафолических традиций, перенятых от греков, в действительности уже в XV в. Русская церковь полностью замкнулась в себе, почти не получая извне никакой помощи в решении собственных проблем. Само собой разумеется, и общение с другими православным кафедрами носило далеко не системный и не очень содержательный характер[39].
Как следствие национализации Русской церкви, резкого сужения сферы ее интереса и односторонности духовного развития, возникла реальная опасность подмены вселенского церковно-исторического Предания преданием местным и национальным, замкнуться в случайных пределах своей национальной памяти и традициях, которые выдавались за абсолютные и единственно истинные[40].
Можно согласиться с тем, что приводимая далее фраза звучит несколько легковесно: «Странствующие греческие монахи в оплату за московское жалованье подарили Москве титул «Третьего Рима» с притязаниями на исключительное значение в христианском мире. Через это наше народное самомнение получило нечто вроде идеального оправдания»[41]. Но, пожалуй, она верно отражает и мотивы греков, желавших «покормиться» за счет Москвы, одарив русским ничего не значащим для них в практическом плане титулом преемника Византии, и наши чаяния, угаданные ими.
Не имперский дух, а «железный занавес», категоричное неприятие всего иностранного без разбора, хорошо оно или плохо, закостенелость во всем, особенно во внешних формах, которым отдавалось явное предпочтением перед нравственным чувством, демонстрировал тот век Русской истории[42].
Едва ли плод этих идейных построений мог претендовать на наличие в нем имперского размаха и духа христианского универсализма. Все более проникаясь чувством собственной исключительности и правоты, своей единственности в мире, как последний православный народ, мы все более и более погрязали в собственных недостатках, не имея ни сил, не желания что-либо исправить к лучшему, оглянуться назад и критически оценить свои деяния.
Да и какие к тому были предпосылки?! Если русские люди — народ наихристианнейший по природным своим свойствам, народ святой, у которого сама истина, то что еще можно желать?! Разве есть что-нибудь лучше святости и разве можно быть впереди истины?! «Провозгласили себя народом святым, богоизбранным и богоносным, а затем во имя всего этого стали проповедовать такую политику, которая не только святым и богоносцам, но и самым обыкновенным смертным никакой чести не делает»[43].
В свою очередь, хранение веры предопределяет стратегический вектор общественного и личного развития – национальную консервацию всего того идеального, что есть, дабы случайно не впасть в прелесть или в ересь. А там все христианские земли, попавшие под власть «неверных», сами соберутся под Русь. Ссылка при этом на пророческие книги лишь усугубляла «консервацию»: зачем что-то делать, если будущие события уже фатально предопределены?! Главное – ничего не менять.
Но сам собой напрашивается вопрос: из каких неведомых источников пришло, что русский народ является Богоизбранным? С чего вдруг Русь объявлена «новым Израилем»? В отношении ветхозаветных евреев это – прямое и ясное благоволение Божие, следствие Его завета с Авраамом; об этом в каждой своей книге говорит Ветхий Завет. У старца Филофея таких безусловных свидетельств, конечно же, нет. Есть лишь ссылка на пророчества Даниила о трех царствах, последнее из которых, принявшее облик Святой Руси, царство-мессия, «Третий Рим», как он считал, будет стоять до скончания века.
Как следствие, возникает знакомый алгоритм национального существования, списанный с ветхозаветно-еврейского, смысл которого заключается в затворе от всего остального мира, как единственном способе сохранения веры и залоге будущего спасения через грядущее торжество и величие Московского царства. Аналогия с Ветхозаветным Израилем, здесь слишком очевидна, чтобы ее не замечать. Разумеется, такой ветхозаветный подход слабо сочетается с христианским вероучением, где проповедуется как раз не консервация, а «совлечение ветхого человека» (Кол.3:9).
Разумеется, ни о какой идеологической преемственности в данном случае говорить не приходится: «Третий Рим», как его поняли в Москве, и имперская идея – суть качественно разные категории. И как не согласиться с выводом: «Теории «Третьего Рима» как вдохновительнице русской послесредневековой политики часто придается слишком преувеличенное значение. Когда к ней прибегали в Московии, она служила лишь подсобным материалом для создания национального государства. Москвичи создавали «царство всея Руси», а не «Римскую империю», и это они сделали в духе своего времени»[44]?
Конечно же, тенденция национализации и искусственного затвора была не единственной. Русские иерархи прекрасно понимали, от кого Москва получила христианскую веру, да и «Повесть о белом клобуке» в соединении с посланием Филофея звала Россию на широкое имперское поприще. Уж в чем-чем, а в узкой национализации церковного духа папистскую идею упрекнуть невозможно. Едва встав на ноги и одержав такую важную победу в войне с Польшей, Москва в лица царя Алексея Михайловича продемонстрировала горячее желание сделать свою политику имперской. Для чего, собственно говоря, необходимо было наладить добрые отношения с греками. И царь пишет Антиохийскому патриарху Макарию (1648-1667): «Обязанность наша не о царском только пещися, но и еще более еже есть общий мир Церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам. Егда бо сия в нас в целости соблюдутся и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают»[45].
Однако в массе своей русский народ воспротивился этим начинаниям, укорененный в своем национальном превосходстве и не желающий иметь ничего общего с «нехристями». Последовавший затем Русский раскол, невольно реализовавший исконную мечту «третьеримских» романтиков о консервации народного быта, означал одновременно с этим идейное поражение «Третьего Рима». Оставшаяся часть русского народа в значительной своей массе пошла по фарватеру «официальной» Церкви не по причине идеологических предпочтений, а в силу национального государственного инстинкта; иначе говоря, поверила царю – но не архиереям и патриарху. Скажем откровенно: не самый утешительный довод для сторонников «третьеримской» идеи.
После Раскола начинается переворот в сознании лучшей части общества, и идея «Третьего Рима» оказывается невостребованной уже Алексеем Михайловичем, подготовившим многие реформы Петра Великого. А затем решительно отвергается Великим Преобразователем, не любившим пустые философствования и предпочитавшим им дело. Вплоть до середины XIX столетия «третьеримская» идея практически вообще не упоминается ни в исторической и публицистической литературе, ни тем более в официальных документах: для обоснования своего величественного статуса Русская монархия не нуждалась в ссылках на мифическое правопреемство от «Римов»[46].
VII.
Конечно же, эта «отставка» с идеологического поприща была далеко не случайной: «Третий Рим» вследствие, как минимум, неразрешимого внутреннего противоречия между двумя векторами – национальным и имперским, которые одновременно были заявлены в нем, оказался невостребованным[47]. Что вполне естественно:
«В одну телегу впрячь не можно
коня и трепетную лань» (А.С. Пушкин)
«Национальная империя» такой же нонсенс, как горячий лед и соленый сахар. И в последующем русскому народу пришлось выбирать что-то одно: или остаться на задворках истории в качестве ее пасынков, или, вдохнув полной грудью дух христианского универсализма, стать всемирной Империей, могущественнейшей державой, орудием Провидения. Для чего было необходимо в считанные годы железной рукой Петра Великого и его преемников по царству ломать все то, что противилось ветру перемен. Многое действительно удалось сделать, и перед изумленной Европой предстало Царство, имени которого она еще вчера не знала, но без участия которого никакая европейская жизнь уже становилась невозможной.
Впрочем, это не означает, что все рудименты «московской старины» остались в прошлом. И нет-нет, но тот или иной вектор внутренней и внешней политики вдруг оказывался созвучным с отголосками прежних идей. Например, время от времени периодически появлялись горячие патриоты «Москвы белокаменной», доказывавшие, будто наше Отечество лишено тех недостатков, которых полным-полно было в праматери христианской цивилизации, блистательной Византии. Так реставрировалась «национальная гордость великороссов».
В чем наше преимущество? – риторически вопрошали они. Да хотя бы в чистоте и искренности русской веры в Христа, в идеальной реализации царской, монархической идеи. «История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайне мере, по стремлению своей жизни», — восклицал один известный автор[48]. Ему вторил другой: «Мы утверждали всегда, что основы нашей жизни, идеалы русского народа лучше, правильнее других. Мы, русские, не склонны к похвальбе, в этом отношении мы – самый смиренномудрый, скромный народ. В русском народе нет чувства превозношения себя над другими, которое найдется у всех народов, играющих выдающуюся роль в истории»[49].
По их мнению, Россия далеко оставила далеко позади себя «Второй Рим», где процветало цареубийство, отсутствовало наследование царской власти от отца к сыну, да и вера-то была, в конце концов, продана, когда ромеи приняли Флорентийскую унию с Римом. Более того, как иногда утверждают, «все, что было в Византии, было прямой противоположностью всему тому, что выросло на Руси. Византийство – это преобладание формы над содержанием, законничества над совестью, интриги над моралью»[50].
Нередко добавляли также, что в отличие от пестрого состава населения Византии монолитная и своем славянском происхождении русская нация была менее подвержена этническим конфликтам. Да и славяне по природе своей гораздо более расположены к христианству, чем греки, латиняне, сирийцы, малоазиаты и т. д[51].
Относительно «чистоты» нашей веры уже говорилось выше. Что же касается наших «предшественников», то едва ли измена византийцев Православию может быть отнесена к причинам падения Константинополя. Да и была ли она?! Как известно, ромеи в целом унии не приняли и вере отцов не изменяли. Потому, к слову сказать, еще на протяжении как минимум двух столетий при всех спорных вопросах наши пращуры неизменно обращались к восточным патриархам с просьбами разъяснить смысл того или догмата, канона или обряда.
Конечно же, гибель Византийской империи была обусловлена не мятущимся поведением греческих (впрочем, и русских тоже) епископов в Ферраро или Флоренции в 1439 г. Она была фактически предопределена куда более ранними и трагичными событиями: захват Константинополя в 1204 г. крестоносцами и разрушение византийской государственности, ежегодные, в течение многих столетий, войны с турками и болгарами, а затем с сербами и венграми, резкое оскудение казны, внутренние нестроения и т.д. Но, к слову сказать, именно в эти последние десятилетия существования Византии идея христианского монархизма заиграла во всем своем блеске. Никогда ни до, ни после этого царская власть в глазах рядовых греков не излучала столько жертвенности и благородства, переливаясь всеми цветами радуги.
Кроме того, попутно возвращаясь к самой идее унии Рима и Константинополя, нельзя не заметить, что все без исключения Византийские императоры с 1204 г. до дня ее падения являлись униатами – т.е. сторонниками примирения с Римом. При этом трое из них — св. Иоанн Дука Ватац (1221-1254), св. Мануил II (1391-1408) и св. Константин XI Палеологи (1449-1453) были прославлены Церковью, несмотря на их «униатство». Поэтому, данные доказательства никак нельзя рассматривать из общих соображений.
В самый раз теперь пройтись по нашим «преимуществам». Русская монархия явила, безусловно, блестящий ряд личностей самого высокого уровня и образа жизни. Но едва ли кто-то будет оспаривать тот факт, что в России восшествие на царский престол чуть ли не автоматически приравнивалось к вручению смертного приговора. И многие русские самодержцы были либо убиты конкурентами и революционерами, либо лишились престола вследствие заговоров и бунтов.
Счет откровенным убийствам (если мы говорим о царях, а не о Великих князьях) открыл Феодор Борисович Годунов (1605), растерзанный пьяной толпой. Затем был Лжедмитрий I (1605-1606), над трупом которого народ глумился 3 дня. Василий IV Шуйский (1606-1610) был насильно лишен власти и пострижен в монахи. По мнению специалистов, царь Петр Великий (1682-1725), едва не потерявший власть в борьбе со своей единокровной сестрой царевной Софьей Алексеевной (1657-1704), был отравлен вследствие заговора, душой которого стали англичане. Император Иван VI (1740-1741) был насильственно лишен трона и умер в заточении. Петр III (1761-1762) погиб вследствие заговора. Его сын император Павел I (1796-1801) разделил участь своего отца. Император Николай I (1825-1855), как полагают, также был отравлен. Александр II (1855-1881) погиб вследствие взрыва бомбы. Александр III (1881-1894), великий «миротворец Европы», силач с богатырским здоровьем, как полагают, отравлен. Участь царя-страстотерпца Николая II (1894-1917) и его святого семейства известна.
Существовали и другие теории, пытавшиеся доказать преемственность Москвы от Византии. Правда, и они едва ли могут быть признаны состоявшимися. Общеизвестно, что некогда блистательная Византия никаким «Вторым Римом» себя не считала. Для ее граждан, которые в течение христианского тысячелетия неизменно назвали себя римлянами («ромеями»), их держава являлась вечным Римским государством, некогда возникшим на берегах Тибра. Хотя к моменту его падения в 1453 г. это были уже берега Босфора, а этнических латинян сменили в массе своей этнические греки, уже несколько столетий благополучно забывшие латынь и выражавшиеся исключительно на языке Гомера и Аристотеля. Согласимся: странно говорить о преемственности Москвы с предыдущими «Римами», если второй член в этой связке ничьим преемником себя не признает.
Но в послании старца Филофея находят и «второй рубеж», который использовали многие патриотические русские мыслители. Искренние приверженцы «Третьего Рима», они горячо приводили доказательства того, что, несмотря на некоторые нестыковки, Москва все же объективно считается преемником Византии. Здесь – и имперская ширь обоих государств, и кровное родство Рюриковичей и Романовых от императорских династий «Второго Рима».
Увы, этот перечень доказательств также едва ли можно признать убедительным. Династическим бракам, которые единично случались между царскими домами Византии и Древней Руси (св. Анна и св. Владимир, св. Владимир Мономах, как отпрыск императора Константина IX Мономаха по материнской линии, Софья Палеолог и Иоанн III), можно смело противопоставлять целые серии браков между представителями императорских домов Византии и Германии, например. В этом отношении Германия, Италия, Сербия, Венгрия и Франция имеют куда больше оснований считать себя преемниками Византии.
Нельзя сбрасывать со счетов и другие фактологические обстоятельства. Так, говоря объективно, едва ли Московское царство в том состоянии, в каком оно пребывало к концу XV века, могло считаться (пусть даже на перспективу) «Ромейским царством» со всеми приписываемыми ему характеристиками. Во-первых, размеры его никак не соотносились с имперскими масштабами: Запад и Юго-Запад России был под поляками и литовцами, на Востоке существовали Казанское, Астраханское и Ногайское царства, в Крыму засели покровительствуемые турками татары, Новгород только-только признал над собой власть Великого Московского князя. И хотя к середине XV века общая площадь Московского царства насчитывала уже около 2,8 млн. кв. км, значительная часть его приходилась на присоединенные в течение этого века Удмуртию, Вятку, Пермский край, Вологодские и Архангельские области, Коми, Ханты-Мансийский и Ненецкий округа. Эти и другие слабозаселенные территории занимали суммарную площадь свыше 2 млн. кв. км. Скажем прямо – оставшаяся «цивилизационная» территория вполне конкурировала по размерам с Французским королевством (более 600 тыс. кв. км.), которое, при всем его нарастающем могуществе, в то время империей никто не считал.
Наконец, нельзя обойти стороной славянофилов, которые пытались обосновать новый вид имперской идеи, ограниченный славянскими народами. Гибельность последствий их предложений заключалась в том, что славянофильская редакция «Третьего Рима» не только искажала и трансформировала русское самосознание, придавая ему черты ненужной гордыни, он обязывала систематически класть собственные интересы за благо чужих и нередко совсем чуждых нам народов. Нельзя сказать, что эти патриоты всегда оставались неуслышанными, и что их идеологизмы не были оформлены в виде практических планов, занимавших умы известной части русской правящей элиты. И это нередко приводило поистине к гибельным последствиям.
Помнится, сколько возмущения вызывал тот факт, что на протяжении многих лет Россия легко и систематически жертвовала собой ради блага других государств и народов. В том числе и при попытках решить так называемый «Восточный вопрос». Именно с мечтой о славянской конфедерации народов связывали новые приверженцы «Третьего Рима» будущность Российской империи и Русской церкви. Они проповедовали, что конфессиональная принадлежность «братьев-славян» не имеет никакого значения, что, все-таки, «есть и эллин, и иудей», а потому национальная принадлежность предопределяет особое развитие России и вектор ее интересов. В результате славянофилы в еще большей степени, чем их предшественники, «законсервировали» все худшее, что есть у нас.
«Без сознания своего славянского призвания, — писал И.С. Аксаков (1823-1886), — немыслимо ни правильное духовное (? – А.В.) развитие, ни истинная национальная политика для России. Главнейшая задача славянского мира вся теперь в том, чтобы Россия поняла себя как его средоточие и познала свое славянское призвание. В этом одном все. В этом вся будущность и России, и всех славянских племен. Как Россия немыслима вне славянского мира, ибо она есть его главнейшее выражение и вещественно, и духовно, так и славянский мир немыслим без России. Вся сила России – в ее славянстве. Как скоро Россия вся проникнется сознанием своего славянского призвания, — «славянский вопрос» будет решен»[52]. Ни слова о Христе, одни «телеса»…
Как дурная романтическая поэма, неуместная в реальной политике, читается перечень задач, определенных одним из самых незаурядных мыслителей России: «Россия, не присоединив себе ни пяди турецкой земли, достигнет своих высоких священных целей. Все славянские и христианские народы Балканского полуострова получат ту степень политической независимости, которая дозволит им беспрепятственно развивать свое внутреннее благосостояние. Ни один не выйдет обиженным, обделенным, но, получив должное вознаграждение за свои жертвы, усилия и страдания, — будет ясно видеть, что все это достигнуто при братской помощи России, вопреки противодействию значительной части Европы».
Нам говорят:
«Не без гордости русская пресса
Именует себя иногда
Путеводной звездою прогресса…» (Н.А. Некрасов)
Да, легко быть «прогрессивным», желая решать внутренние дела и развивать благосостояние других народов за счет русской крови, обильно полившей поля сражений. При том, что сама Россия обычно ничего не получала, довольствуясь статусом старшего жертвенного брата, «Третьего Рима». Как будто и в самом деле вся проблема «Восточного вопроса», вся цель нашей внешней политики на Балканах, сводилась лишь к обеспечению независимости и единства славянства[53].
Как выяснилось буквально в течение одного столетия, и Россия вполне мыслима без славянства, и – главное – славянство вполне мыслимо без России. Да, болгары – наши «братья», и легко согласиться с тем, что именно «ужасы и страдания, вынесенные несчастным болгарским народом, вынудили Россию к войне (Русско-турецкой 1877-1878 гг. – А.В.)». Но как забыть, что обе Мировые войны эти «братья» провели в стане наших врагов? Остальные — поляки, чехи, словаки, сербы, словенцы, черногорцы, македонцы также не часто вспоминали об узах дружбы и религиозные связях, неизменно выставляя вперед собственные национальные интересы. И лишь мы, влекомые идеей «Третьего Рима», внушили себе обязанность помогать всему миру, забыв о собственном доме.
Так было уже при «раннем» Алексее Михайловиче, чей имперский вектор внешней политики очевидным образом многое вобрал в себя из «третьеримской» идеи и находился под явным влиянием патриарха Никона. Царь восторженно писал восточным патриархам, что принял на себя обязательство, если Богу будет угодно, принести в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их избавления[54]. Едва ли, конечно, такой пассаж можно назвать мудрым и тем более практичным. Впрочем, эти слова из уст 23-летнего молодого человека, еще неопытного в государственных делах, вполне объяснимы и простительны. Но так было и позднее, вплоть до 1917 г., когда более взрослые и поднаторевшие в дипломатических баталиях люди втягивали Россию в войны, не дающие ей непосредственных внешнеполитических выгод. Зато поля сражений щедро усыпались русскими косточками без имени и счета. Не удивительно, что М.О. Меньшиков (1858-1918) некогда обронил по этому поводу: «Наша политика также кустарна, как и наша промышленность».
…Невольно вспоминается злосчастная «атака бригады легкой кавалерии» под Балаклавой 25 октября 1854 г. в ходе Крымской войны (1853-1856), когда два полка британских кавалеристов вследствие ошибок командования попали под огонь русской артиллерии и прекратили свое существование. Этот день до сих пор считается «черным днем» в истории английской армии. Как рассказывают, французский генерал, очевидец атаки, произнес историческую фразу: «Это безумие, а не война!». Хотя счет потерь в действительности был невелик: специалисты отмечают, что погибло 156 человек, 122 было ранено, а также было убито…335 лошадей (!). Мы, потерявшие в ту же войну более 24 тысяч убитыми, около 100 тысяч ранеными и умершими от ран, часто ли вспоминаем эти жертвы?! Тут уж не до лошадей…
Раньше было:
«Изнеможённый он в борьбе
До капли в душу влил отраву,
Себя, и честь, и долг, и славу —
Все в жертву он отдал…» (А.С. Грибоедов)
После стали говорить:
«Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать» (М.А. Светлов)
Поразительно, как «славянофильский» алгоритм мысли и внешней политики оказался заимствованным в отдельные периоды Советской власти, когда «третьеримская» идея преобразовалась в учение о грядущем коммунистическом обществе, а затем «социалистическом лагере». Ради реализации очередных мифов СССР легко тратил деньги, поддерживая всех и вся в надежде на то, что образовавшийся союз социалистических государств положит основу для последующего преобразования мира.
Здесь опять, хотя и в новой редакции, проявлялись «третьеримские» идеи – нелепые, романтичные и нереализуемые. Мы бессчётно направляли деньги в Африку, Чили, Китай, Вьетнам, Болгарию, Чехию, Венгрию и далее по списку, не заботясь о том, что советские граждане едва ли могут считать свой быт устроенным. Но в итоге разрушили собственное жилище, не снискав уважения среди безответных «братьев», с удивлением взиравших на людей, забывших, что в политике нет друзей. И потому «се, оставляется дом ваш пуст» (Лк.13:34).
А вот Византия не жертвовала своими интересами ради других государств и народов. Да, она воевала чуть ли не ежегодно – в том числе и для возврата своих исконных территорий. Но не для Сербии, Болгарии, Руси и т.д. Безусловно, в ходе Греко-персидских войн факт гонений на христиан в Персии зачастую становился поводом для начала очередной кампании. Но … мог и не становиться – в зависимости от конкретных обстоятельств. Византийское правительство легко удовлетворяло просьбы и направляло своих миссионеров в самые дальние уголки Ойкумены. Но не разменивало собственные земли на интересы «братьев-христиан», тем паче, что как и тогда, так и теперь, они нередко не совпадали с их собственными, причем порой весьма кардинально.
***
Женщину, подарившую нам жизнь, любят не за то, что она красивая, добрая, молодая, успешная, а потому, что она – мать. Какой бы ни была наша Родина, она — наше Отечество, служить которому и любить которое мы обязаны по факту рождения на русской земле. Отдаваясь на волю волнам бессмысленных и вредных мечтаний, забывая и игнорируя собственную историю (пусть и далеко не всегда красочную, занимательную и победоносную), мы рискуем стать людьми без родословной, заменяя настоящих предков вымышленными персонами, а пролитую ими за Россию кровь – чернилами.
Разумеется, в настоящей работе мы говорим о крайних страницах нашей истории, о тех негативных сторонах нашей жизни, которые периодически возрождались вновь и вновь, унося корабль Русской государственности от заповеданных фарватеров. Молчать о них – себе дороже, и если мы все еще пытаемся честно говорить о собственных перспективах, то утаивать недостатки – настоящее преступление перед Русской церковью и русским народом.
«Кто живет без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей…» (Н.А. Некрасов).
Конечно, умение русского человека сносить нужды и его терпение принимают иногда беспрецедентный характер. Да, существовал Русский царь, исполненный чувства своего долга, «первый слуга своего народа». Были великие святители, аскеты, отшельники, юродивые. Но все это носило пестрый и бессистемный характер, не было того «общественного строя», той «общественной правды», о которых говорил В.С. Соловьев. А потому картины блистательной и героической христианской жертвенности легко перемешивались с самыми негативными проявлениями деспотии и бескультурья.
По счастью, Божьей милостью, в самые трудные минуты нам были дарованы Лекари, умевшие обуздать и наши недостатки, и выявить внутренние способности, о которых мы даже не всегда и подозревали. «Когда «Третьему Риму» грозила опасность неверно понять свое предназначение и явиться исключительно восточным царством, Провидение наложило на него тяжелую и грубую руку Петра Великого. Он беспощадно разбил твердую скорлупу исключительного национализма, замыкавшую в себе зерно русской самобытности, и смело бросил это зерно на почву всемирной истории. Реформа Петра Великого была в высшей степени оригинальна именно этим смелым отречением от народной исключительности (от мнимой поверхностной оригинальности), этим благородным решением отказаться от народного самолюбия ради народного блага, порвать с прошедшим народа ради народной будущности»[55].
Напротив, «утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от прочего христианского мира, Россия всегда оказывалась бессильной произвести что-нибудь великое или хотя бы значительное»[56].
Для того, чтобы идти своим путем христианской Державы, пример который нам дала блистательная Византия и прежние христианские европейские державы (при всех искажениях и отклонениях, вызванных и папизмом, и языческими атавизмами древнегерманских элементов), не нужен «Третий Рим», уводящий нас с пути кафолического вселенского христианства на тропинку национальной ограниченности, вечного самооправдания и оправдания перед всеми иными, невежества и одиночества.
И как не согласиться с В.С. Соловьевым,
который, трезво и прозорливо описывая нашу будущность, утверждал: «Все более и
более глубокое проникновение началами общечеловеческой христианской культуры,
сопровождаемое постоянным критическим отношением к своей общественной
деятельности – вот единственный путь, чтобы развить все положительные
силы русской нации, проявить истинную самобытность, принять самостоятельное и
деятельное участие во всемирном ходе истории»?![57]
[1]Чаадаев П.Я. Философские письма. Письмо первое//Чаадаев П.Я. Избранные труды. М., 2010. С.169.
[2]Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV — XVI вв.). М., 1998. С.238.
[3]Боханов А.Н. Русская идея от Владимира Святого до наших дней. М., 2005. С.128.
[4]Цыпин Владислав, протоиерей. Третий Рим (попытка аутентичного изложения учения старца Филофея)// «Православная государственность: 12 писем об Империи»: сб. ст. /под ред. А.М. Величко, М.Б. Смолина. СПб., 2003. С.93.
[5]Флоровский Георгий, протоиерей. Пути русского богословия. Париж, 1983. С.11.
[6]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Вселенское свидетельство и поместное самосознание в русском Православии//Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Церковь в истории. М., 2018. С.619, 620.
[7]Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV — XVI вв.). С.12, 243.
[8]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Существовал ли когда-либо «Третий Рим»?// Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Церковь в истории. С.597.
[9]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. От Византии к России: религиозное и культурное наследие//Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Церковь в истории. С.573.
[10]Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV — XVI вв.). С.11.
[11]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого//Соловьев В.С. Сочинения. В 12 т. Т.5. Брюссель, 1966. С.176.
[12]Масси Роберт. Петр Великий. СПб., 2017. С.224.
[13]Князьков С.А. Допетровская Русь. М., 2005. С.171.
[14]Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. М., 1858. С. 347, 348. 354-356, 364.
[15]Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Великого. М., 1991. С.412.
[16]Соловьев С.М. Сочинения. В 18 книгах. Книга XI. История России с древнейших времен. Т.21-22. М., 1993. С.139
[17]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого. С.163-165.
[18]Чаадаев П.Я. Философские письма. Письмо первое. С.51.
[19]Семенов Ю.С. Противостояние. М., 1993. С.324-326.
[20]Гайденко П.И. Быт и нравы архиереев и их паствы в Киевской Руси (XI — XIII вв.). СПб., 2016. С.81-84.
[21]Цит. по: Князьков С.А. Допетровская Русь. С.61, 391.
[22]«Стоглав. Текст. Словоуказатель». М.-СПб., 2015. С.124, 125, 126 и далее.
[23]Карташев А.В. Очерки по истории Русской Православной Церкви. В 2 т. Т.1. СПб., 2004. С.636-639.
[24]Терновский С.А. Исследование о подчинении Киевской митрополии Московскому патриархату. Киев, 1872. С.105, 111, 112.
[25]Аксаков К.С. Об основных началах русской истории//Аксаков К.С. Полное собрание сочинений. Т.1. М., 1861. С.9.
[26]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого. С.175, 176.
[27]Гайденко П.И. Быт и нравы архиереев и их паствы в Киевской Руси (XI — XIII вв.). С.100, 103.
[28]Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. В 2 т. Т. 2. М., 1991. С. 189.
[29]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Существовал ли когда-либо «Третий Рим»? С.596.
[30]Шавельский Георгий, протопресвитер. Русская церковь перед революцией. М., 2005. С.70.
[31]Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. С.359, 361, 362.
[32]Чаадаев П.Я. Философские письма. Письмо первое. С.168.
[33]Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. С.385.
[34]Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV — XVI вв.). С.345.
[35]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Существовал ли когда-либо «Третий Рим»? С.596, 597, 600.
[36]Флоровский Георгий, протоиерей. Пути русского богословия. С.11, 12.
[37]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого. С.146.
[38]Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV — XVI вв.). С.342.
[39]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. От Византии к России: религиозное и культурное наследие. С.575, 576.
[40]Флоровский Георгий, протоиерей. Пути русского богословия. С.12.
[41]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого. С.146.
[42]Карташев А.В. Очерки по истории Русской православной церкви. Т.2. С.124.
[43]Соловьев В.С. Идолы и идеалы//Соловьев В.С. Сочинения. Т.5. СПб., б/г. С.338, 362.
[44]Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Существовал ли когда-либо «Третий Рим»? С. 606.
[45]Карташев А.В. Очерки по истории Русской Православной Церкви. Т.2. С.125.
[46]Боханов А.Н. Русская идея от Владимира Святого до наших дней.131.
[47]Соловьев В.С. Славянофильство и его вырождение//Соловьев В.С. Сочинения. Т.5. СПб., б/г. С.163, 164.
[48]Аксаков К.С. О русской истории//Аксаков К.С. Полное собрание сочинений. Т.1. С.19.
[49]Киреев А.А. Славянофильство и национализм. Ответ г. Соловьеву. Петроград, 1890. С.5, 6.
[50]Солоневич И.Л. Народная монархия. М, 2005. С.76-79, 258.
[51]Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. СПб., 1992. С.315-325.
[52]Аксаков И.С. Сочинения. В 5 т. Т.1. М., 1886. С.152, 153.
[53]Данилевский Н.Я. Политическая философия. М., 2013. С.42, 43, 45, 48.
[54]Карташев А.В. Очерки по истории Русской Православной Церкви. Т.2. С.126.
[55]Соловьев В.С. Нравственность и политика. Исторические обязанности России//Соловьев В.С. Сочинения. Т.5. СПб., б/г. С.17, 30.
[56]Соловьев В.С. Россия и Европа//Соловьев В.С. Сочинения. Т.5. СПб., б/г. С.89.
[57]Соловьев В.С. Несколько слов в защиту Петра Великого. С.180.
Добавить комментарий